что противоречило догматическому определению Тридента.
Янсенизм формируется с самого начала как теологическая оппозиция молинизму, который, по мнению янсенистов, реабилитируя человеческую природу в нынешнем ее состоянии, смягчает ригоризм нравственных требований Евангелия, предлагает упрощенное их толкование. Заключительная часть III-го тома «Августина»[7] голландского теолога Корнелия Янсения (1585–1638) завершалась выявлением сходства в ошибках полупелагиан и ряда современных теологов, под которыми подразумевались не кто иные, как молинисты. Янсенизм также формируется как реакция на схоластику конца XVI – начала XVII в., на посттридентскую моральную теологию в целом.
Моральная теология как отдельная дисциплина выделяется из теологии догматической во второй половине XVI в. в значительной степени благодаря иезуитам. Само ее возникновение было связано с подробной разработкой Тридентом теологической доктрины таинства покаяния: моральная теология рассматривалась исключительно как прикладная дисциплина для квалифицированной подготовки исповедников. В коллегиях Общества Иисуса курс моральной теологии был нацелен на то, чтобы научить студентов решать на практике возникающие проблемы или т.н. казусы совести (casus conscientiae)[8]. Именно в силу подобных исполняемых ею функций моральная теология начального периода была ограничена лишь сферой нравственной патологии; проблемы совершенства, добродетели и блага оказались вне ее пределов, в других отраслях богословского знания. Подобная узость предметного поля не была изобретением теологии XVI в., но опиралась на богатую традицию средневековых каталогов для исповедников – пенитенциариев. Не в последнюю очередь пристальное внимание ко греху в ущерб разработке проблемы добродетели восходит к Августину, утверждавшему, что «Сама справедливость наша… в этой жизни такова, что скорее осуществляется отпущением грехов, чем усовершением добродетелей»[9].
Выдвижение в качестве приоритетной проблематики греха определило повышенный интерес теологов к вопросам моральной психологии, к выявлению роли страстей (passiones) и эмоций человека в выработке нравственного суждения и принятии решения, к разработке критериев оценки степени добровольности или невольности греховного проступка, в том числе и к проблеме, в какой мере наличие знания (или отсутствие такового) усугубляет или облегчает ответственность человека за содеянное. На первый план выходит проблема моральной ответственности: интеллектуальные усилия моральных теологов направлены на разработку такой системы, чтобы ответственность за совершенный грех, а, таким образом, и налагаемое на пенитента наказание в форме покаяния, были в максимальной степени адекватны совершенному греховному поступку. Сочинения по моральной теологии создаются как детальнейшие классификации всех мыслимо возможных греховных деяний и как собрания казусов, задачей которых было учесть максимально возможное число ситуаций. У метода рассмотрения нравственных проблем в виде казусов была своя положительная сторона: он позволял учесть и проанализировать широкий спектр реально существующих нравственных проблем, хотя в своем стремлении охватить реальность во всех ее проявлениях и доходил порой до абсурда. Исходной интенцией моралистов, создававших подобного рода справочные пособия для исповедников, было желание быть как можно более гибкими и адекватными в оценке той или иной возникающей во время исповеди нравственной проблемы.
Узость предметного поля моральной теологии имела немаловажные практические последствия, потому что она приводила к одержимости проблематикой греха не только в области теоретических изысканий, но и в области конкретной практики исповеди. Посттридентская процедура исповеди усложняется, повышаются требования, предъявляемые к исповедующемуся, от которого требовалось подробно излагать все обстоятельства греха, время его совершения, наличие соучастников или пособников; верующему также предлагалось самому предварительно классифицировать свой проступок[10] . Сопутствующие греху обстоятельства могли в значительной степени изменить его природу, увеличить или уменьшить ответственность за его совершение. Усложнение процедуры исповеди могло, как представляется, иметь и определенные положительные последствия, потому что объективно способствовало развитию нравственного сознания, нравственной рефлексии и самоконтроля.
Своего рода одержимость проблематикой греха и разработка бесчисленных его классификаций могли, по мнению ряда исследователей[11], приводить на практике не к ужесточению предъявляемых верующим требований, но к некоторому снижению нравственной планки: чем бoльшим числом условий оговаривается нравственное требование, тем больше вероятность того, что его содержательная сторона (в отличие от требования безусловного) утратит всякую определенность. Именно в этом «размывании» нравственных обязанностей и обвиняли янсенисты моралистов XVII в.
Второй важной особенностью моральной теологии XVI–XVII вв. было ее развитие в тесной связи с каноническим правом (в коллегиях иезуитов оба предмета преподавал один и тот же профессор). Сама дисциплина была нацелена на решение конкретных казусов совести, а техника их разрешения напоминала судебную процедуру. Важно отметить, что и посттридентская практика исповеди в том виде, как она предписывалась церковью, напоминала судебное разбирательство[12], а исповедник в катехитической литературе зачастую именовался судьей[13] .
Огромное влияние, оказанное каноническим правом на развитие моральной теологии, повлияло на формирование правового подхода к морали. В качестве высшего источника нравственных предписаний выступает воля Бога, которая получает свое конкретное выражение в предписаниях различных отраслей права (светского, церковного, а также естественного права, «вписанного» в совесть человека). Нравственность понимается как совокупность выраженных в праве норм, которыми руководствуется совесть, как инстанция, регулирующая поведение человека. Но возможны ситуации, когда, например, право предлагает противоречивое толкование нормы или предписываемая им обязанность вызывает сомнение, тогда совесть оказывается дезориентированной, а человек – в ситуации нравственного выбора.
В XVII в. впервые в явной форме теологами была сформулирована проблема неуверенной совести. Рассуждения моралистов отталкивались от фрагмента послания ап. Павла к римлянам: «...Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает. А сомневающийся, [если делает], осуждается, потому что не по вере; а все, что не по вере, грех» (14:22–23). Осознание моралистами актуальности данной проблемы объясняется, как правило, усложнением политической, экономической и социальной действительности, процессами глобального изменения систем ценностей, которые переживало европейское общество, необходимостью найти решение на нравственные проблемы своего времени. Проблема неуверенной совести решалась моралистами той эпохи как проблема практическая. Суть ее заключалась в следующем: как найти выход из ситуации, допускающей различные нравственные решения; кто (или что) может рассматриваться в качестве нравственного авторитета в подобной ситуации сомнения. Во втором случае речь также шла о том, может ли разум человека рассматриваться в качестве такого авторитета, и обладают ли нравственной ценностью поступки, совершенные только в соответствии с доводами разума. В духе времени усилия моральной теологии были направлены на выработку единого механизма, с помощью которого можно было бы решать любые нравственные дилеммы.
В зависимости от того, какой ответ давался на поставленный вопрос, сложился целый ряд систем моральной теологии.
Отправной точкой для двух последних систем послужил тезис теолога из Саламанки, доминиканца Бартоломея из Медины (ум. 1581) «сомнительное право не обязывает» (lex dubia non obligat). Важным критерием этих систем, позволяющим судить о допустимости какого-либо поступка, была признана уверенная совесть (в рамках этой логики лучше поступать плохо с уверенностью, что поступаешь хорошо,
