Адольф Гитлер имел весьма крепкие нервы. Уже в 1914 году, участвуя рекрутом в сражении во Фландрии, он продемонстрировал удивительную психическую неустойчивость. В письме, написанном с фронта асессору Херру, молодой Гитлер размышлял о происходящих событиях и связанной с ними нервозностью, что, однако, не помешало ему совершенно спокойно описывать окружавший его ужас: «Я теперь очень нервный. Каждый день с 8 часов утра до 5 часов вечера мы находимся под сильным артиллерийским огнем… с течением времени это может расшатать даже самые сильные нервы. Я не могу уснуть, потому что в четырех шагах от моей соломенной подстилки лежит мертвая лошадь, которая погибла не менее двух недель назад. Труп уже наполовину разложился. Недалеко от нар развернута батарея гаубиц, которая каждые 15 минут посылает по два снаряда, проносящихся в темноте над нашими головами. С почтением целую ручку уважаемой фрау Муттер».
Позднее он узнал, что крепкие нервы были залогом успеха в мировой истории. В 1938 году он заявил, что желал бы «иметь народ с каменными нервами, поскольку только с таким народом можно делать поистине большую политику».[245]
Как известно, прусский генералитет не отличался хладнокровием. В ходе истории многие монархи и кайзеры заслужили упреки в излишней нервозности. Для пруссаков нервы всегда были серьезной проблемой. Фридрих Великий отчаянно сражался со своей слабой нервной системой.[246] «Истерика Бисмарка, случившаяся с ним в 1866 году в Никольсбурге, когда он требовал от короля немедленно подписать мирный договор с Австрией, вошла в историю». «По свидетельству самого Бисмарка, во время истерики его любимая собака Султан подошла к нему и в знак сочувствия положила лапы на его грудь, что позволило канцлеру немного успокоиться». У Вильгельма II с нервами дела также обстояли неважно. Во время Марокканского кризиса французская пресса открыто назвала его трусом.
О рейхканцлере Бетманн-Гольвег рассказывали, что «он полностью терял самообладание, едва понюхав пороху». «Бетманн-Гольвег, Вильгельм II, Фридрих Науманн, Вальтер Ратенау, Макс Вебер — все они осознавали свою слабость, которую пытались преодолеть в личном и политическом плане. Это выработало определенный стереотип поведения, который в условиях июльского кризиса 1914 года и привел к развязыванию войны». Впоследствии пришлось неоднократно возвращаться к вопросу о решительном значении стальных нервов для ведения войны. Война предстала в виде этакого средства для закаливания воли.
В Пруссии, захлебываясь от восхищения, рассказывали анекдот о том, как во время битвы при Кенигграце Мольтке, сохраняя ледяное спокойствие, выбирал предложенную ему сигару в портсигаре короля.
«Гольштейн смог в течение многих лет оставаться серым кардиналом министерства иностранных дел и безнаказанно интриговать даже против Вильгельма II, поскольку был человеком железной воли». Подобная репутация государственного секретаря МИДа стала «блестящим примером энергичности и холодного рассудка, которые не поддавались влиянию политического руководства».
Именно поэтому безрассудные планы Гитлера вовсе не дискредитировали его в глазах генералов. Тем не менее начальник Генерального штаба Людвиг фон Бек в случае нападения на Чехословакию планировал подать в отставку, что весьма ярко свидетельствует о его душевном состоянии. Однако в решающих ситуациях генералитет поддавался гипнотизирующей самоуверенности фюрера.
Следует отметить, что в критических ситуациях Адольфу Гитлеру весьма редко изменяли его скепсис и разумный подход к происходящим событиям. Известно всего три серьезных случая, когда у фюрера сдали нервы — это ввод войск в демилитаризованную Рейнскую зону, Норвежская кампания и приказ остановить танки у Дюнкерка.
Генерал Гальдер, сменивший Бека на посту начальника Генштаба, разрабатывал планы наступательной войны и одновременно интриговал против диктатора. Он считал, что заговор против Гитлера только тогда будет успешным, если фюрер лишится поддержки у народа и армии. Нервная система Гитлера оказалась весьма прочной и, несмотря на болезнь, не изменила своему хозяину до самого конца.
Во время кризиса под Москвой зимой 1941–1942 года и после катастрофы под Сталинградом Гитлер стоял как каменный утес посреди бушующего моря. Точно так же, как он вселял уверенность в своих колеблющихся сторонников в «эру борьбы» до прихода к власти, он стал моральной опорой для своих генералов. Даже взрыв бомбы Штауфенберга не смог выбить Гитлера из колеи, и он твердым голосом разговаривал по телефону с майором Ремером, а затем выступил с обращением к нации по радио.[247]
Доктор Йенш видел в эйдетизме своего рода универсальную раннюю форму восприятия мира. Он писал об «эйдетической структуре примитивного сознания».[248] Свойственная Гитлеру феноменальная память и образное мышление являются нормой для примитивных народов. В своих трудах Йенш приводил результаты исследований Штайном памяти южноамериканских племен: «Если бы я сам не задавал им вопросы, я никогда бы не поверил, что кто-нибудь без письменных заметок после одной— единственной поездки по реке смог составить столь полное о ней представление… У аборигена в голове была карта, более того, он точно помнил все мельчайшие события, случившиеся с ним на этом пути…» Лингвистон также писал об удивительной зрительной памяти туземцев, которым «достаточно один раз побывать в какой-либо местности, чтобы запомнить ее во всех подробностях».
Дети также часто поражают взрослых удивительными способностями своей памяти. Они могут вспомнить все подробности сказок, которые когда-либо им рассказывали. Причем они «очень болезненно реагируют на малейшие изменения в известной им сказке».
Песни Гомера, которые долгое время передавались устно, дают нам наглядное представление о мощности памяти более ранних поколений. Рапсоды общества устной традиции приводили в восхищение слушателей, снова и снова возвращая к жизни основные моменты истории племени. Однако с развитием высокоразвитой культуры и возможностью заменить живую память текстом эти архаические способности были утрачены. Причем эта мысль была высказана уже во времена Платона.
Архаично-деревенские способы передачи информации полностью исчезли под давлением городской культуры Афин уже в эпоху, предшествовавшую классике. По свидетельству Цицерона, уже афинский политик и военачальник Фемистокл (около 524–459 гг. до н. э.) вызывал удивление своих граждан тем, что «его память сохраняла все, что он слушал или видел», «ум этого мужа источал все, чем он был когда-либо наполнен, и никак не мог иссякнуть». Плутарх писал, что Фемистокл помнил по имени каждого гражданина Афин. Когда ему предложили обучать других искусству запоминать, он ответил, что сам бы поучился искусству забывать.
Действительно, с развитием культуры второму учатся намного быстрее и успешнее. Как писал Кант: «Один из древних сказал, что искусство письма до основания разрушит память». Вайнрих считал, что «письмо более связано с забыванием, чем с запоминанием. Письменная революция сделала природную человеческую память ленивой».[249] Бернардин де Сен-Пьер признавался: «То, что я переношу на бумагу, я достаю из своей памяти и, следовательно, забываю».
Следующим революционным переворотом, который больно ударил по индивидуальной памяти, стало изобретение книгопечатания. С распространением книг память оказалась не в чести. На протяжении XVII– XIX вв. многие авторы в самой различной форме высказывались против памяти — от Декарта, объявившего, что для науки память вообще не нужна, до Ницше, призывавшего забыть все что только можно. Однако все эти негативные оценки касались главным образом школьной зубрежки и не были направлены против архаичных способностей, о которых вообще больше не шло и речи.
Незадолго до третьей, кибернетической революции отношение к памяти вновь изменилось, и на современную историю повеяло дыханием глубокой первобытной древности. В первой половине XX в. все, что было в человеке примитивного, архаичного и нецивилизованного, возродилось и прорвалось наружу. Зрителям в кинотеатрах нравилось, когда на экране Тарзан с дикими воплями прыгал с ветки на ветку. Пикассо восхищался и подражал традиционной негритянской скульптуре и покупал картины художника- примитивиста Руссо, работавшего на таможне. Нольде присоединялся к экспедиции в Новую Гвинею, чтобы лично получить впечатления, Малиновский возбуждал общественность сообщениями об обычаях дикарей, а Маргарет Мид изучала молоденьких девушек папуасских племен, которые должны были стать образцом для подражания. Нацистов также влекло к первородным не испорченным цивилизацией корням народов, они вдохновлялись грубыми обычаями германцев и чистой кровью арийцев.
