больше всех эта пружинная койка нужна. Но они поступили вот так, – в своём роде остроумно, ничего не скажешь. Что ж, шконка удобная, и сидеть, и особенно лежать на ней нормально, и я уже успел обустроиться на ней, уложить все книги и вещи под матрасом, приделать крючки для одежды и верёвочки, чтобы сушить полотенца. Отлегло от сердца, полегче стало на душе, слава богу. А то с утра, после бессонной ночи, в самый разгар отчаяния и мыслей, как сидеть без связи, информации и моральной поддержки, – даже стихи какие–то с горя опять начали сочиняться. Правда, плохие, очень туго и лишь первые 4 строчки. Дальше их развивать и продолжать нет ни особого желания, ни настоящего стимула (такого обострения тоски и отчаяния, как нынче ночью – утром). Стало полегче, но каждое такое обострение отнимает кусок жизни...
Опять утро, опять я здесь – проснулся в этом проклятом бараке, в этой проклятой зоне... А должен бы быть дома. Но ещё 1148 дней мне тут просыпаться, и от этой перспективы, от одной этой мысли – тоска...
На улице тепло, идёт мягкий снежок. Крещенских морозов, которые сейчас должны быть, почему–то нет. Но, боюсь, в феврале и марте холода ещё будут. Впрочем, и это неплохо – хоть, может быть, не будут гонять на зарядку. Сегодня её тоже нет – воскресенье, так что подъём у меня более–менее спокойный, без обычных нервов.
Животные эти, с которыми я тут сижу, – блатные и их шныри, вроде моего бывшего соседа по проходняку, – затеяли варить брагу. Странно: все месяцы, что я на этом бараке нахожусь, об алкоголе не было разговоров (или это я не замечал? Но такое трудно не заметить). А после Нового года – как с цепи сорвались! Сахар в зоне запрещён (хотя в столовой он есть, чай наливают сладкий), так они ставят брагу на карамельках, которые в ларьке продаются. И хлеб клянчат (в том числе и у меня), видимо, для той же цели. День и ночь бегают с канистрами и вёдрами, обвязанными полиэтиленом, прячут эту пакость под чужие шконки (хорошо ещё, что не под мою, но завтра могут...). А ночью выходишь из секции – стоят компанией в вестибюле и пьют эту мерзость кружками, при этом орут на полную громкость, не давая нормально спать людям в секции. Бесцеремонное быдло и мразь, в общем, – типичное русское быдло, для которого алкоголь – это смысл жизни (ну, и наркотики тоже, разумеется).
Увы, жизненный опыт, особенно такой вот 'крутой маршрут', излечивает от розовеньких иллюзий народничества, любви к народу, ко всем слабым, угнетённым, обиженным и обездоленным. Посмотрев на них вблизи, побывав реально в их власти – перестаёшь им умиляться и сюсюкать. Было, да сплыло, – как ножом обрезало. Нет здесь, в уголовном, тюремно–лагерном мире, более угнетённой и бесправной касты, чем 'обиженные', или же 'петухи', 'пидорасы', 'пидоры', как их тут называют. К реальности все эти названия, разумеется, не имеют никакого отношения, но тем не менее – это самая низшая и бесправная каста, которая везде по лагерям моет туалеты, делает всю тяжёлую работу и должна жить отдельно, есть за отдельными столами, даже тут, в секции, их шконки одеялом завешены, чтобы отдельно от остальных. Разумеется, я не признаю эту кастовую систему, для меня этих различий не существует, все зэки, от самых блатных до самых 'обиженных' для меня равны. Но эти, самые низшие, самые нищие, голодные, бесправные, угнетённые, – пожалуй, даже 'равнее' остальных в творящейся здесь мерзости. У них тоже есть свои блатные, а есть и среди них самые голодные, нищие, больные, несчастные даже с виду, 2 или 3 таких 'обиженных' было тут, в 13 отряде, ещё недавно. И – надо было видеть, как их избивали, как над ними глумились остальные 'обиженные', – в основном молодые парни, а среди тех трёх был и один старый дед. Как их пинали за малейшую ошибку!.. Свои же пинали, – тоже 'пидоры', которых самих любой тут может отпинать в любой момент. И надо было слышать (из–за задёрнутой в проходняке занавески), как вчера один из 'блатных' обиженных' (дико звучит, но это реальность) избивал и истошно материл одного из своих парней, – за какую–то тоже провинность. Они самые низшие, самые забитые и бесправные, но при этом внутри них самих, в их внутренних отношениях царит такая зверская жестокость, такой садизм в отношениях высших к низшим (даже если 'высшесть' эта выше всего на 1 см), что, ей–богу, теряется всякое желание этих обездоленных защищать, отстаивать их права и т. д., и вместо сочувствия и жалости (как же, самые бесправные!..) они начинают вызывать лишь омерзение, как законченные садисты и подонки... И это относится не только к ним, – нет, эта тема шире, то же относится и вообще к большинству 'униженных и оскорблённых', а уж в России – особенно. Получается, что мы защищаем права быдла, которое нам всё равно спасибо не скажет и НАШИ–то права, когда от него (быдла) будет хоть что–то зависеть, уважать и соблюдать отнюдь не собирается...
Как всё–таки по–идиотски в этой стране всё устроено!.. Настоящая страна идиотов. Вот типичный пример: здесь, в зоне, можешь хоть ничего не есть в столовой (я почти ничего уже и не ем), но ходить туда 3 раза в день ты обязан! Иначе тебя туда будет гнать кто угодно – от отрядника или любого другого 'мусора', зашедшего в барак и увидевшего, что ты не на ужине (за это можно тут заработать выговор) до завхоза, 'красных' и любой мелкой зэковской шавки. Они, видите ли, считают, что если ты не пойдёшь, то хуже мусора сделают им всем. И только потому им так кажется, что эти генетические рабы сопротивляться, особенно разумно и систематически, организованно, а не в духе пугачёвщины, – увы, не способны. И весь прежний жизненный опыт, а уж нынешний – тем более меня в этом убеждает. 'Страна рабов, страна господ'...
Так или иначе, но приходится таскаться на дурацкие завтраки и ужины, где кормят тошнотворно– несъедобной сечкой, – чтобы просто посидеть минут 10 за столом, взять свою пайку хлеба (на неё тут тоже полно желающих, каким бы кислым и отвратным этот хлеб ни был), отпить из общей кружки тоже ужасного чаю или полусладкого компота – 'пойло', иначе я это про себя не называю, – и идти восвояси, обратно в барак (будь он проклят!..). Да плюс – ещё один пример идиотизма – в воскресенье ужин сделали на час раньше, – только придёшь с обеда, через час с небольшим уже надо тащиться на ужин.
А между тем мать и Женя Фрумкин уже выехали, и завтра начинается длительное свидание, 3 дня. Я побрился утром по такому случаю, и даже подстригся, – удалось тут найти у одного человека ножницы. А все эти стрижки машинкой, как тут принято, я ненавижу. Но постричься–то хорошо, а вот чего я жду от этого свидания, от трёх дней в обществе матери? Увы, ничего хорошего. Ничего, кроме очередных скандалов, её истерик и глухой, холодной стены непонимания. Она всегда лучше меня знает, что мне нужно, что мне лучше, а что хуже (то есть, это ей так кажется, что она знает). То, с чем она несогласна, но что не может опровергнуть логическими аргументами, – она просто отказывается вообще слушать; так и говорит (точнее, истошно визжит): 'Не говори мне этого, я не желаю слышать то, что мне неприятно!!!'. Детское такое желание – 'спрятаться', закрыв глаза, или как у страуса – засунув башку в песок. И абсолютно эгоистическая, я бы сказал – тоталитарная любовь, когда за объектом этой любви не признаётся право ни на свободный выбор, ни (упаси боже!) на ошибку, а признаётся только одно–единственное право: во всём следовать предначертанным ЕЮ курсом, поскольку она лучше меня знает, что мне на пользу, а что во вред. Или же – в случае моего отказа этим курсом следовать – я буду ею проклят, а все отношения со мной разорваны. Или всё – или ничего, или только по её правилам – или забудь о ней совсем. Слепая, безумная, гибельная в своей слепоте и безумии, чудовищно эгоистическая 'любовь', – ломающая тому, кого любят, жизнь...
К чему я всё это? К тому, что очень уж мне хочется на следующем коротком свидании увидеть свою Ленку, своего тёпленького нежного зайчика. Е. С. говорит, что вытащить её, купить ей билет и привезти сюда – возможно. Да и сама она наконец–то последнее время активизировалась, вышла из спячки, стала звонить Е. С., мне написала письмо (с тремя подписанными открытками), говорит, даже стала теперь подходить дома к телефону, если он звонит. А мне на одной из этих открыток написала, что ждёт меня дома и что я – 'чудо–человек'! Были, были у меня сомнения в ней, мучительные вопросы, помнит ли она меня ещё, ждёт ли, не утеряно ли всё окончательно. А теперь вот я вроде как будто немножко воспрял духом, получив от неё весточку, и жутко хочу её тут увидеть. Увы, именно мать – главное препятствие на пути к этому, мать её ненавидит дикой, ревнивой ненавистью и пытается в моих глазах выставить полной дурой (как будто сама–то мать с таким вот поведением намного умнее). И вот не знаю – то ли попробовать с ней всё же поговорить о приезде Леночки моей на завтрашнем свидании, и это опять вызовет на три дня скандал, как в тот раз, на прошлом свидании; то ли не говорить ничего – но тогда я её и не увижу до конца срока, а скандал мать всё равно найдёт из–за чего устроить... Вот уж не ожидал я, что к тяготам срока, тюрьмы, зоны, фактически – плена у своих врагов, добавит мне ещё судьба невыносимую тяжесть общения