киноперсонаж своему соседу сверху и его гостям рассказывает разные истории – 'травит бывальщину' – о том, как, что, где и когда он пил, с кем, по каким поводам (точнее, без оных), как шёл воровать и грабить в пьяном виде или же чтобы достать денег на выпивку, как забирала его милиция или как валялся на улице пьяный. Алкогольная Россия не умирает: старшее поколение пропойц на моих глазах готовит тут себе достойную смену. А этот старый алкаш, как нарочно, и предпочитает–то не покупную водку, а – ради дешевизны – всякие виды самогона, браги, стеклоочистителей, аптечных настоек и т. п. Разговоры эти регулярно происходят вплотную, на расстоянии вытянутой руки от меня (а то и мне самому примется рассказывать...). Слушая, я каждый раз думаю одно и то же: когда же вы все, вот такие, передохнете от своего пьянства, упьётесь какой–нибудь отравой до того, чтобы вынесли вас наконец–то вперёд ногами, и от вас освободились бы нормальные люди. Ей–богу, ради этого я сам бы лично им наливал какой–нибудь денатурат полными стаканами, за свой счёт...
3.2.08. 6–11
Сегодня воскресенье – зарядки нет. И сегодня опять я проснулся в этом проклятом, до смерти опостылевшем бараке. Нет сил, – только одно, всю внутренность мою заполняющее чувство огромной, нечеловеческой усталости, измотанности вконец, до полного обессиления за эти ещё не полные 2 года... И ведь не отпустят никуда, это ясно, – бесполезно ждать этого уже скорого суда, там ведь всё равно тебе скажут 'нет'. И надо откуда–то брать силы дальше, запасаться ими ещё на три года срока, – но я не знаю, откуда...
14–10
За что я их так люто ненавижу – и этот барак, и зэков в нём, и всю эту зону, и вообще всю эту окружающую жизнь? Кажется, ничего такого уж плохого мне эти зэки не сделали. Ну, бегают, шепчутся по углам, трясут своими вонючими канистрами с брагой на... сгущёнке. Ну и что? А всё дело в том, что они мне – ЧУЖИЕ. И вся эта жизнь, весь этот их мир вокруг – он чужой, абсолютно чужой, не мой, мне не нужный, не интересный, не вызывающий ничего, кроме глубочайшей скуки, отвращения и отторжения своей ненужностью, никчемностью для меня. Но тем не менее – я принуждён в нём находиться, годами жить в нём, внутри него, весь пропитываясь насквозь его миазмами, и деваться некуда, и некуда от него убежать – “локалки”, вахты, запретки и т. п. надёжно заперты.
Даже работу, даже учёбу в институте не по своим интересам, скучную, неинтересную, никак не связанную с его жизнью – человек поневоле начинает ненавидеть. Одним из худших наказаний в жизни это считается – годами ходить на нудную, нелюбимую работу, только ради денег, и там отсиживать, проклиная её в душе. А что же тогда говорить обо мне и о том, когда человек насильно загнан полностью в абсолютно чужую ему, неинтересную ему абсолютно жизнь? Где вместо его привычных интересов, книг, митингов, политики, интернета, – карты, брага, расчёты 'ларьком' и сигаретами за карты? Одного только этого – что загнали в абсолютно чужое и не дают уйти – достаточно, чтобы это окружающее тебя чужое возненавидеть лютой, смертельной ненавистью, до скрежета зубов, до яростной мечты всех их, кто вокруг тебя, весь твой отряд, просто истребить, перестрелять очередями из автомата, а сам барак заминировать и взорвать, чтобы от него и от всех, кто в нём, только мелкое крошево осталось. Довели! – а всего–то надо, – не мучить, не пытать как–то особенно жестоко, а просто вынуть тебя из ТВОЕЙ жизни и насильно запереть в абсолютно чужой...
5.2.08. 6–27
Вчерашний день, как кошмар: к 4–м часам вызвали в санчасть: едва успели прийти с обеда (около 3–х часов дня) – крики, что сейчас, возможно, будет шмон (хотя до этого они обычно бывали утром, после завтрака). Тягостное ожидание шмона. Потом – к 4–м часам – уход всё–таки в больницу (заточку я на всякий случай унёс с собой в ботинке). Там – ещё не успели всех принять, – прибегают “мусора” и кричат, что, мол, сейчас будет общелагерная проверка (хотя должна быть только в 10–м часу вечера), так что идите все по отрядам. А врач говорит: никуда не уходите; так что неясно, кого слушать. Всё же нескольких, ещё не принятых врачом, выгнали по отрядам, сказав: сразу после проверки приходите обратно. Но этой проверки мы в 13–м отряде ждали так долго (ещё минут 30–40), что вполне могли бы успеть нас принять в больнице. Потом – на ужин (с опозданием на полчаса из–за этой проверки дурацкой), а уж оттуда я один опять пошёл в больницу. И – оказалось, вызывали в точности по тому поводу, что я и думал: вопрос задать, поеду ли я обследоваться на 'пятёрку' в Нижний, или нет. Я отказался. Мне было сказано, что отказ ВТЭКа в признании моей инвалидности я могу в течение месяца обжаловать; но какой смысл это делать, отказываясь одновременно ехать обследоваться? (Зряшное катание туда–сюда в переполненном столыпине, голодное сидение тут 2 недели в карантине после возвращения, и прочие прелести: да плюс я ни сидеть долго на жёстком не могу из–за болей в спине, ни сумки какие–либо, даже лёгкие, таскать).
Но зато под конец, когда уже я подписал отказ от поездки в Нижний, врачиха Тамара Дмитриевна вдруг спросила: у Вас скоро суд, да? Мне, мол, тут говорили, что Вас отпустят; так что скоро будете дома. Я спросил, кто это ей говорил, на что она ответила: 'Не скажу'. Это уже второе свидетельство – после дневального КДС Сергея в беседе с матерью после свидания. Может быть, и вправду решили отпустить? Нет, что–то не верится, – так просто и легко в этой стране из заключения не освобождаются. И – до 7–го, объявленной адвокату даты суда – осталось всего 2 дня, а мне ничего так и не объявили, не дали повестки, и т. д. Одни вопросы и недоумение, а ответов пока нет...
7.2.08. 15–45
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
Вот и всё. Конец всем спорам. Суд сегодня, 7 февраля, отказал мне в УДО.
Честно говоря, хоть и пытались заронить мне в душу надежду, что меня, мол, отпустят, – я сопротивлялся этому не зря, и ещё раз счастливо убедился, что предчувствие обычно не обманывает (кроме разве что редких случаев, вроде кассации в Мосгорсуде в мае 2007 г.).
Суд отказал, но вместе с адвокатом приехали ещё Е. С. и Шаклеин, которых не пустили вчера вечером со мной встретиться. Пустили их сегодня, по моему заявлению и распоряжению Русинова, и оба раза – на пути туда и обратно, на эту встречу и с неё, – был полный шмон с раздеванием, в специальном 'шмонном' домике рядом с вахтой. Честно говоря, эти шмоны с раздеванием представляют собой такое унижение и такой внутренний стресс, что поневоле забываешь о других неприятностях, стоя в носках, а потом и вообще босиком на грязном, мокром от растаявшего снега с подошв 'мусоров' полу... Так и горечь отказа в УДО растворилась для меня в мерзости и унижении первого шмона, – тем более, что он был неожиданным, я готовился к этой мерзости лишь на обратном пути...
Что ещё? Острое разочарование (несмотря на предвиденность...), огромный всплеск эмоций и чувств, постепенно затухающий. Целый том можно было бы написать, если бы подробно записывать все мои сегодняшние мысли и чувства по поводу этого отказа. Горечь, ненависть, боль, тоска, что придётся сидеть здесь ещё три года, отчаяние и желание во что бы то ни стало когда–нибудь отомстить. Увы, благостные и миролюбивые проповеди Е. С. не возымели действия: прощать своих врагов, всё это омерзительно гнусное и наглое офицерьё, судей, прокуроров, чекистов я не собираюсь; наоборот, именно в ненависти к ним, в мечте о терроре и мщении теперь – уже давно – для меня остался высший и единственный смысл этой жизни, пустой и никчемной. Я ведь и на воле – вспоминал на днях – многие годы жил одной только ненавистью, священной и беспощадной ненавистью, составлявшей основу и единственный смысл моей жизни. Ибо с любовью мне, увы, в жизни не повезло...
Ну что ж, перемелется – мука будет. Будем жить, будем работать и здесь, как бы тяжело ни было. 'Сидишь – сиди, не предавайся горю'. Не так уж он в конце концов и далёк, 2011–й год. А вот в возможность освободиться раньше 'звонка', раньше марта 2011 г. я, увы, теперь не верю уже совершенно.
Е. С., как назло, сейчас, с 1 февраля, держит голодовку за госпитализацию Алексаняна, одного из руководителей ЮКОСа, умирающего сейчас в тюрьме в ожидании суда. Голодовка мокрая, тянуться может долго, больше месяца, но сил не будет совсем, чтобы заниматься мной так же активно, как раньше. Обещает она (не в феврале уже, правда, но хоть весной) сделать сборник обо мне ('Политзаключенный Борис Стомахин'); уже есть договорённость с Кареном Агамировым о передаче на 'Свободе', если меня не отпустят; может быть, будет и пресс–конференция, благо информповод есть. И т. д. и т. п. Может быть, только теперь–то кампания по мне развернётся в полную силу, – куда сильнее, чем до этого. Но... Когда вспоминаешь эти бесконечные одинаковые утра и дни, эти подъёмы, зарядки, проверки, сечку на обед и на ужин... в общем, становится настолько тошно, что никакая кампания уже не радует. С ума тут можно сойти
