Сегодня утром освободился парень, живший в нашем проходняке, – 1979 г., из Нижегородской области, до того не судимый, 'злоупотреблявший алкоголем' (как сказано в приговоре), срок – 4 месяца за неуплату алиментов, этими 4–мя месяцами ему заменили год исправительных работ, которые он из–за пьянства игнорировал. 'Чифирнули' за него, и он пошёл, с одним полиэтиленовым пакетом имущества. Тут он все эти месяцы был шнырём – ставил чайники и мыл посуду блатным. Может быть, на воле найдёт он теперь более счастливую судьбу? Всё–таки парень он неплохой, не злобный, в отличие от большинства здесь, и по жизни, как мне показалось, не профессиональный уголовник. Звали его Дима. Увы, он – уже на воле (с 7 часов утра, сейчас уже 7–10), а мне ещё три с лишним года воли не видать. Увы...
Ждали ВТЭКа, а вышел шмон. Утром, около 10 ч., только я успел ответить на письмо Диме Воробьевскому и прочесть его 'Крамолу', вошёл в барак 'мусор' и стал кричать: 'Одеваемся и выходим!'. За ним подтянулись ещё несколько, – всего человек 5 или 6, точно не удалось сосчитать. Они выгнали всех на улицу, поверхностно шмоная (ощупывая тело и карманы) на выходе, и стали шмонать сам барак. Впрочем, середину и тем более дальний конец, где живут блатные, не тронули. Зато уж нашему концу большой секции, ближнему ко входу, досталось по полной. У меня они задрали матрас, развернули сложенное в ногах одеяло (зачем?), раскидали все книги и бумаги, лежавшие под матрасом в изголовье, раскидали их по шконке, вывалили содержимое всех пакетов – и висевших, и лежавших за шконкой или под ней, – там были вещи и продукты, от ларькового хлеба до зимних перчаток, и от стираных носков до старых газет и журналов. Слава богу, не стали выворачивать большой баул, стоявший под соседней шконкой, – только расстегнули и, видимо, порылись в нём. (С улицы в окно я мог, хоть и отсвечивало, наблюдать эту процедуру). Но внешне погром и без того был полный, – и у меня, и у других. Некоторое время понадобилось, чтобы всё собрать и разложить по своим местам. А противоположный ряд шконок, что у окон, они отодвигали от стены, снимали щиты, усердствовали всячески в погроме – и одну шконку таки сломали. Их и так не хватает, а теперь ещё надо нести приваривать отломанную продольную перекладину, на которую кладётся щит. В общем, обошлось без потерь, – только чувство омерзения от вида их самих – наглых, привыкших грубо, хамски командовать покорным, безропотным стадом, – и последствий их шмонального усердия (можно сказать проще: полицейского). Всё это время, почти час, пока я гулял со всеми по двору, меня не оставляла одна и та же жгучая мысль: их – несколько человек, нас – несколько десятков, под сотню. Этих нескольких в камуфляже можно было бы сейчас же, здесь же – не просто убить, а буквально на части разорвать, человек по 10–15 на каждого. Начать хотя бы вот с этого, маленького росточка, который стоит во дворе и болтает с одним из блатных. Представить себе – кровь, фонтаном бьющую из разорванных тел и остающуюся на безукоризненно белом, свежепадающем снегу двора... Залитый вражьей кровью идеально белый снег, – что может быть лучше, красивее, острее, что может сильнее взбодрить и дать почувствовать вкус жизни и победы в этой извечной борьбе?.. Увы, с быдлом, сбродом подонков и потомственных рабов, населяющих не только буреполомскую зону, а всю эту проклятую страну, никакая победа и никакая радость жизни невозможна. Это быдло раболепно, трусливо и даже гордится обычно тем, что ему (каждому в отдельности) 'всё по х...'. Рабы не только не способны осознать своё рабство и бороться за свободу, – сама свобода им просто–напросто не нужна. Им куда лучше, спокойнее, сытнее и пьянее подчиняться начальству и демонстрировать при случае свою лояльность и благонадёжность. И в это – в это вот быдло и в его безнадёжность в деле свободы, – упирается всё. Все наши мечты, все надежды, все сны и чаяния о ней – о нашей святой Свободе, цели и смысле жизни свободного (духом, если не телом) человека. Такие вот – свободные духом и непримиримые к рабству и злу – интеллигенты могут, конечно, взяться за дело и сами. Они могут основать 'Народную волю', Б.О. П.С.Р. или, допустим, RAF. Но этого мало... А быдло, довольно сопя, жуёт свою жвачку в хозяйском стойле – и не хозяина своего 'заботливого', а нас, 'смутьянов' и 'отщепенцев', убьёт или просто сдаст в ментовку или ФСБ, если и впрямь доведётся этому трусливому быдлу услышать наши речи ему о свободе, правах человека и т. п. 'крамоле'. Так было в XIX веке (один 'процесс 193–х' чего стоит), так было весь ХХ век, будь то доносы оправданные или же просто – чтобы комнату в коммуналке забрать, – и так же есть сейчас, в ХХI веке, и по доносам этих добрых и вполне благонадёжных граждан я сам получил 5 лет...
Тяжёлый выдался день, бывают же такие... Оказалось, что 'блатной' конец секции разворотили не меньше, чем наш. Может быть, не тронули середину, – вроде бы так со слов одного из её жильцов.
Дальше – ещё смешнее. К вечеру позвонили в зону откуда–то сверху, – до меня дошло в виде слуха, что чуть ли не из министерства, но скорее всего это всё–таки нижегородский УФСИН, – и велели мне – именно мне! – найти вместо дощатого щита пружинную кровать.
Подходил завхоз (и поначалу с ним один из блатных), поговорили о пружинной кровати, которую из самого министерства через нижегородский УФСИН приказали мне найти, завхоз говорит, что надо найти обязательно, потому что Макаревич, или кто там ещё, может проверить. Одновременно с новостью о кровати в последнее окно большой секции, где ещё не было двойной рамы, её срочно вставили. Хорошо хоть, подтвердилось, что всё дело именно в жалобе матери, а не в сайте и других усилиях Е. С. Но вопрос, с которым для меня было связано это известие с самого начала – вопрос о связи – остаётся как бы повисшим в воздухе. Стукачи здесь работают на славу, в этом я уже убеждался не раз, и сейчас эта начальственная сволота прямым текстом говорит всё, что она знает на тему связи. А это, естественно, вызывает жуткий испуг, мысль, что я подставляю тех, кто делает мне добро, и что, значит, его больше не надо делать (это если ещё не удариться в делание зла). История, в общем–то, знакомая, – ярче всего это проявилось в мае 2006 г. на Матроске, к чему косвенно был причастен Михилевич, да и на 1–й сборке летом 2007 была примерно в таком же духе история (или истерия?) насчёт спичек, – с той только разницей, что там это не грозило карами от начальства, а только со стороны блатной верхушки...
Тошно, конечно. Но... Опыт – великая вещь, и то, что не первый раз уже проходишь, пугает меньше, чем неизвестность. Да и что, в конце концов, со мной может быть хуже, чем получить 5 лет срока? Полная изоляция от всех близких? Ну, такой уж абсолютно полной она не будет, – есть ведь и свидания, и адвокат, в конце концов. Условия, внешняя сторона, не так значительны, как сама суть – 5 лет, и жизнь сломана, и возврата назад нет. Я переживу всё это, выдержу... наверное. Но всё равно – тоска, тоска, тоска... И выкручиваться, спасать положение каждый раз ценой каких–то судорожных усилий и жалких слов, – противно до смерти...
Ночь прошла почти без сна. Ещё темно, подъёма не было. Пишу в темноте, лучик света пробивается. Все эти суки боятся, так как знают, что у меня дело политическое, ФСБ–шное и т. д. Боятся за себя. Результат – я остаюсь без связи, в полной изоляции (тут и адвоката регулярно не наладишь, как в Москве). А от вида того, как они вокруг меня пользуются всеми этими возможностями вовсю, становится ещё тошнее...
И грядущее свидание... Если честно, я боюсь его. Всё так запущено, так безнадёжно испорчено, что уже не исправить – особенно мне, отсюда. Е. С. уже говорит, что не хочет разговаривать с моей матерью – нет сил выносить эту злобу, потом каждый раз приходится отходить несколько дней. Я–то её понимаю, но если б она знала, какой это удар для меня – что вот и у неё кончаются силы, наступает предел. И так хочется увидеть мою Ленку, чтобы хоть на короткое свидание она приехала. Но матери сказать об этом я не могу – с ней опять будет истерика все три дня свидания. Она считает, что только она знает, как для меня лучше. А я тоскую по моему зайчику, прямо с ума схожу – особенно после недавнего письма. И некого просить помочь, а если обрежут мне связь – и вообще никого ни о чём попросить нельзя будет, ни по личным делам, ни по политическим. Посреди обилия телефонов придётся мне сидеть так, как сидели в сталинское время – в полной изоляции, не зная, что с близкими, и они не будут знать, что со мной. Вот и не могу уснуть почти всю ночь – от этих мыслей, от попыток эту ситуацию представить. Хотя... есть совсем слабенькая надежда, что, может быть, всё ещё как–нибудь образуется...
Вроде бы всё нормализовалось. И со связью, и с отношениями внутри 'коллектива', и даже – ту самую пружинную шконку, о которой вчера шла речь, мне таки нашли и поставили, – принесли из 'маленькой секции', где живут блатные. Бюрократическая система, как говорится, нашла выход из положения, – ведь в заявлении Е. С.–то говорилось, что ВСЕ зэки 13–го отряда спят на дощатых щитах, и не то чтобы мне
