выходным не бывает. Нет, твари, вас можно – и нужно! – только убивать, добром с вами ни о чём не договоришься! Ситуация в этой стране идиотов созрела, – если за ближайшие полгода после 'выборов' Медведева не будет никаких решительных и кардинальных изменений к лучшему (а их не будет), то самое время переходить к (полностью морально оправданному) террору.
29.2.08. 8–50
Будь всё проклято во веки веков! А что ещё сказать? Где взять силы жить в этой ежедневной, неотступной, повторяющейся мерзости – и выжить?..
Прошло уже и свидание, обошедшееся на сей раз без эксцессов, без скандалов, ругани и слёз. Мать – как всегда, ничего нового. Теперь свято верит, что меня выпустят осенью, при следующей подаче на УДО. Как бы не так.
Женя Фрумкин – тоже как всегда. Точнее, как в прошлый раз, в июле того года, когда он тоже приезжал на свиданку. Он замечательный человек, но – увы – то ли лишён инициативы, то ли уже стареет; всё новое, активное, что я не то чтобы предлагаю, а хотя бы могу предположить, – всё воспринимается им не только без энтузиазма, но как нечто совершенно несбыточное. Писать статьи, издавать самиздат, проводить митинги, пикеты, временами попадая за них в милицию, – это, конечно, хорошо, но это делалось все 90–е и 2000–е годы, делается до сих пор, а толку–то? И что, так на этом уровне и застрять навеки? И мечтать о 'всеобщей политической забастовке', которая для Жени до сих пор остаётся главной недостижимой целью всей борьбы?..
Сукразит эти суки лагерные теперь выдумали отдавать через санчасть. Бумаги мои – письма и распечатки из интернета, привезённые матерью на свидание, теперь отдают через Русинова. Бумаги я пока так и не получил, а зато вчера время между обедом и ужином (3 часа) провёл сначала в спецчасти, пытаясь отдать в последний день свою кассационную жалобу по поводу УДО (отдать удалось, но эта тварь, принимающая бумаги, людей вызывала к 3–м, а сама пришла лишь в начале 5–го, и то сперва не хотела эту жалобу у меня брать), а потом в больнице, получая – тоже в большой очереди, хорошо ещё удалось одним из первых) этот проклятый сукразит. Всего–то одна упаковочка, 300 таблеток, – не сподобилась уж мать купить побольше!.. Зато купила какой–то гринлайт, – тоже подсластитель; ей сказали при покупке, что он лучше сукразита, оказалось – намного хуже, вообще ни хрена не сладкий.
Мать звонит, скандалит, грузит по полчаса всякой ерундой, криком, не давая вставить ни единого слова. То яростно доказывает мне, что в УДО отказали только из–за наличия множества ходатайств от правозащитников, ПЕН–центра и т. д. (полная чушь, и она сама же ещё недавно яростно настаивала, чтобы все, кто может, написали и прислали как можно больше этих ходатайств), то говорит, – со слов Фрумкина, – что, якобы, ребята решили, что не будут меня публиковать ни за что, чтобы не стало хуже (мне), а передо мной только будут делать вид, что мои тексты куда–то рассылают и где–то они публикуются, благо я отсюда проверить не могу. Ничтоже сумняшеся берётся убеждать меня в этом, тоже на крик, – типа, я должен сразу поверить, что мои ближайшие друзья – конченные подлецы. Тем не менее, эта мысль, сообщённая вчера вечером, резко испортила мне настроение, отравив и вечер, и сегодняшнее утро. Зачем тогда я всё это пишу, переписываю, стараюсь, ищу каналы на волю, – если они там, на воле, получат – и заведомо положат под сукно? И в чём тогда вообще смысл моей здесь жизни, если единственный её смысл – работать, писать и публиковаться на воле, – так легко и так непоправимо 'зарезан' из столь идиотского соображения, как 'не сделать мне хуже', – как будто может быть что–то хуже этого решения и моего тут абсолютно бессмысленного существования после него.
Короче, пока (сегодня же, максимум завтра) я не спрошу об этом у Паши Л., правда ли, что они приняли такое подлое решение, – я не успокоюсь. Беда только в том, что, если они его приняли солидарно, то и мне ничего не скажут, будут всё отрицать даже после того, как мать проговорилась.
А сейчас ещё, как назло, тащиться в проклятую баню, – опять стоять там полчаса в холодном зале, с нормально не закрывающимися окнами, ждать, когда кто–нибудь отойдёт и даст возможность встать под струю (народу полно, а 'леек' там – всего 19). И ещё морока – или тащиться туда заранее, одному (вдвоём с кем–то), рискуя наткнуться на 'мусоров' и огрести взыскание, – или же прийти последнему, т. к. всё стадо идёт явно быстрее меня, и не иметь ни скамейки свободной, чтобы сесть раздеться, ни даже крючка, чтобы повесить одежду. Эти уголовные наглые выродки радостно захватывают себе всё, что им надо, а на других (тем более, интеллигентов, не кроющих матом, как они) им наплевать...
11–55
Ну вот, Паша говорит, что это – 'их' решение, без него, независимо от него. Ну, настроение этих товарищей я знаю уже давно. Паша подтверждает: не хотят меня печатать, потому что 'Свободное слово' – 'не экстремистское издание'. Ну и ладно, ну и пусть!.. Паша обещает, что в интернет, на 'родные и любимые' (это уж из меня цитата) чеченские сайты он будет закидывать. Ну, и Михилевичу, и Мане Питерской вроде тоже он обещал. Только вот... чеченцам–то не всё можно закинуть из моего творчества, ибо не всё у меня так просто, – 'на всё воля Аллаха', и точка. Если бы так... Нет, философия атеизма и 'богоборчества' им совсем не подойдёт, а именно на эту–то тему и хочется высказаться всерьёз.
МАРТ 2008
Опять сломались часы, привезённые матерью из ремонта только в последнее свидание, меньше недели назад. Опять отвалилось у них колёсико завода, с которым были проблемы и в прошлый раз. Будь проклята эта страна идиотов, в которой даже часы ни сделать, ни починить нормально не могут, с любой самой элементарной жизненной необходимостью тут всегда возникают проблемы!..
Вот и прошли 'выборы президента'. Как же мучительно долго тянулся вчерашний день. Воскресенье, ранний ужин, бессмысленное времяпрепровождение в неволе... Хорошо, хоть книга была и 'Новая газета', ещё не до конца прочтённая, – можно было зачитываться ими до головной боли.
Второй срок Путина я провёл весь – кроме первых двух месяцев, – в попытке эмиграции, в розыске, в тюрьме и в зоне. Весёленькое было времяпрепровождение... 1–й срок Медведева, видимо, тоже почти весь пройдёт здесь же, в зоне. Идут, идут дни, недели, месяцы, – а эта тысяча с лишним дней, три с лишним года, никак не исчезает, не убавляется, так и висит над головой... И что бы ни было, – кажется, всегда уже, на всю оставшуюся жизнь, мне всегда будет оставаться ещё 3 года сроку... Жизнь идёт по кругу, всё в ней повторяется, – и, может быть, через эти три года (а вдруг даже и раньше) я буду опять, как в былые времена, сидеть на палубе теплохода, везущего туристов куда–нибудь в Питер или в Уфу (если доживёт мать, дай бог ей дожить!); может быть, буду по–прежнему сидеть за компом в своей комнате, у старого письменного стола, купленного в 1981 году, или переходить перекрёсток Лескова, Корнейчука и Плещеева, подходя к ленкиному дому... Всё будет как до ЭТОГО, как будто и не было ничего... А может, и вправду не было? Так тогда, наверное, будет казаться. 'А прошлое кажется сном'... Но что–то останется в душе, какой– то рубец, шрам от пережитого, – то, что не вспоминается каждый день, но незримо присутствует в душе, как багаж, как груз жизненного опыта, наполняя мудростью и тонким, проницательным знанием жизни каждый жест и каждое слово переживших и повидавших многое стариков... А может быть, не будет ничего этого; может быть, мне суждено умереть здесь, в этом самом Буреполоме, – 3 года достаточный срок, за который многое может случиться. Как бессмысленна эта жизнь, полная бесполезной пустой суеты, тем более если конец её заранее известен, – неизвестна только дата. 'Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?'. И какой нелепой, пустой и бессмысленной отсюда, начинаешь понимать, была жизнь на воле...
7–30
Каждое утро готовит какой–нибудь сюрприз, какую–нибудь пакость. Сегодня вот часы сломались, а вчера, или позавчера, было что–то ещё, столь же неприятное, но я уже не могу вспомнить, что именно...
8–00
Чувствую я себя лет на 60. Или уж, во всяком случае, за 50 где–то. Хожу медленно, с палкой. Состарился раньше времени.
4.3.08. 6–17
Господи, как же я ненавижу всё это, что вокруг меня! И этот 'столик' на табуретке, низенький и
