оказалась, как обычно, ещё ужаснее и омерзительнее, чем самые беспощадные представления о ней со стороны. Как и 100, и 200, и 500 лет назад, – страна эта населена по сей день не народом, а сбродом тупого быдла, алкашей, генетических рабов и подонков, трусливых перед теми, кто сильнее их, перед любым начальничком, самым мелким, и беспощадных к слабому. Чернь, сброд, толпа рабов и холопов, оценить истинное лицо которой можно, лишь оказавшись не только НАРАВНЕ с ними, но и в полной их власти, безо всякой защиты.
Над самым забитым и жалким из 'обиженных', по фамилии Трусов, они издеваются так, что тошно смотреть. Мало того, что именно его пихают на все самые тяжёлые и грязные работы – чистить снег, колоть лёд, пробивать засор в туалете и вычёрпывать затопившие его сточные воды, – его ещё и нещадно бьют, матерят, пинают, днём от подъёма до отбоя не дают не то что лечь, а даже сесть на шконку. Весь день он на ногах – ошивается где–то в коридоре, в раздевалке или в туалете. Вид затравленный и жалкий. Больше всего, конечно, его пинают и бьют свои же – 'обиженные', и на грязную работу его ставят они же, – вся такая работа в бараке на их обязанности, а уж распределяют они её между собой сами. Но несчастного Трусова пинают, матерят, всячески шугают походя, чуть не в лицо ему плюют и все остальные, – фактически весь барак. А когда вчера на одно из таких вот пустых замечаний он 'огрызнулся' – про себя, еле слышно, в сторону сказал: 'Да пошёл ты!..' – боже, что тут началось!.. Казалось бы, вполне естественная реакция от забитого, затравленного, постоянно всеми пинаемого и унижаемого человека, вообще никаких прав в этом людском коллективе не имеющего, – пробормотать что–то сквозь зубы в ответ на очередную придирку. Но один из шустрых малолеток, при сём присутствовавших, на беду Трусова, расслышал его слова. Через минут 5 в бараке из уст в уста этот эпизод передавался в следующем виде: 'Трусов посылает мужиков на х...!'. И несчастного начали бить. Сперва тот шустрый малолетка, потом ещё кто–то, потом ещё, – кулаками по несколько ударов. Экзекуция происходила в том углу раздевалки, где он обычно целыми днями и стоит (или сидит, если найдётся на что сесть). После кулачного этапа 'экзекуции' он сидел в своём углу, закрыв лицо руками. Но это было ещё не всё. Пришли блатные, – сперва один, потом другой, самые омерзительные, какие только есть в отряде. Рассказали сначала первому, затем он позвал второго, – в общем, история разрасталась на глазах за считанные минуты. Потом одно из этих блатных животных взяло швабру, сняло с неё саму щётку, прикреплённую внизу, и толстым деревянным колом принялось бить этого несчастного. Его крики из раздевалки были слышны в секции, где я в тот момент находился.
Я хотел сегодня спросить его, за что он сидит и какой раз, но не успел (а при свидетелях это нежелательно). Конечно, он по своему уровню ничуть не выше своих мучителей, – скорее всего, такой же алкаш и ворюга, как и они, такой же балласт и отброс рода человеческого. По внешнему его виду, во всяком случае, никаких особых достоинств, интеллекта и пр. не заметно. Но всё же – в приговоре его значится 'лишение свободы' и не значится ежедневное битьё и унижения как дополнение к основному наказанию. Смотреть на это вблизи тошно, а сделать в одиночку тут ничего нельзя. Поневоле возникает вопрос в голове, – что бы такое сделать с этим народом (а точнее – сбродом), который жить может только вот так, топча слабых и пресмыкаясь на брюхе перед сильными...
Народ – урод, маньяка–палача
Себе под стать избравший президентом,
Является уже не для врача,
А только для могильщиков клиентом.
Сразу же вслед за избиением Трусова произошло вчера вечером в бараке и ещё одно нелепое событие, – на этот раз скорее комическое. Возле 'фазы', то есть розеток в стене и приставленного к ним стола, на табуретке стояла какая–то бадья с брагой, ещё не до конца готовой, нагреваемой масляным электронагревателем, включённым в 'фазу' (почему тут и поставили) и накрытым вместе с бадьёй одним большим куском простыни. Я слышал мимоходом, как хозяин бадьи хвастался, какая 'бомба' у него должна получиться. И вдруг, пока я у себя на шконке пил чай, в 'фойе' возле 'фазы' что–то произошло... Сперва по возникшей сцене я подумал было, что вошли 'мусора' и 'спалили' (то есть заметили) эту брагу. Но всё оказалось гораздо анекдотичнее: кто–то опрокинул нечаянно бадью, и всё пойло широким потоком разлилось по полу! Само по себе происшествие смешное, – особенно в том смысле, что несчастные алкаши–уголовники лишились любимого напитка, с такой страстью и нетерпением изготовляемого, – но им, ей–богу, было не до смеха! Особенно забавно то, что случилось это минут за 30 до вечерней проверки, не больше, и у самой входной двери барака. Кинули, естественно, всех 'обиженных' и шнырей срочно вытирать лужу с полу, – но запах–то, запах бродящего от плесени (за неимением дрожжей) пойла вошедший на проверку 'мусор' неизбежно должен будет почувствовать. Однако, как я понимаю, история последствий не имела, а что уж сказал 'мусор', входя в барак, не знаю, так как был в это время на улице.
17–30
Подохнуть бы скорее, – одно только осталось желание, больше нет ничего в душе. Тоска и пустота, бессмысленность жизни и отсутствие будущего... 'Нет большего разочарования в жизни, чем освобождение из тюрьмы', – пишет Буковский в мемуарах. Так оно и есть, – даже отсюда я это вижу, как там всё безнадёжно и глухо...
Тяжёлый выдался день. Тяжко жить в атмосфере постоянной грызни, озлобленности и мордобоя. Сегодня прямо в секции били Сапога, – местного клоуна и придурка, полного кретина, если сказать точнее, мешающего всем соседям (как минимум) нормально жить. Но какой бы он ни был, – бивший его блатной выродок, мразь, нечисть, вызывает у меня такое омерзение, что перед ним меркнет всякая вина и весь идиотизм Сапога. Уже давно я понял, что блатные, вся эта шваль и мразь, вся эта воровская верхушка, – это ещё хуже 'мусоров', ещё злее, подлее и отвратительнее (перед 'мусорами'–то они на цыпочках ходят, трясутся, а морду бить могут только тем, кто заведомо слабее их и не даст сдачи, ну или на кого, в крайнем случае, можно наброситься всей толпой).
В общем, паршиво всё. Посчитал сегодня – оказывается, 705 дней я уже сижу. Всего 705 дней... Всё, что было и не было, все надежды и разочарования, все письма и встречи, три тюрьмы, 2 этапа и лагерь, огромный и страшный кусок жизни, – всё это вместилось в эти 705 дней. Всего–то!.. А осталось зато мне ещё 1120 дней – ровно 160 недель. Когда я начал их считать, в том году ещё, их было 170. Дни тянутся бесконечно, по 16 часов, а недели и месяцы летят... Керсновская, мемуары которой дочитал вчера (их прислала Е. С.), считает, что дни в неволе быстро летят от того, что они бедны событиями, ничего не происходит, а когда день наполнен событиями, впечатлениями, то он тянется долго. Не знаю, может быть. 1120 дней ещё осталось – и нет ничего впереди, никакой надежды на более близкое окончание срока. Чёрт его знает, выдержу ли я их, эти 1120 дней; а если выдержу, то зачем мне это. Не знаю. Я бы охотно согласился умереть сейчас, не мучиться, не продолжать этот затянувшийся дурацкий спектакль, пошедший наперекосяк с самого начала... Вот, свидание должно быть с матерью послезавтра, 26–го, и Женя Фрумкин приедет. Радость вроде бы, свидание, тем более с матерью, а о чём говорить с ней – я не знаю. Она хватается за любую соломинку, верила, как в священное писание, сперва в УДО 7 февраля, теперь вот верит в кассацию по поводу отказа в УДО... Верит во всё, во что приятно, во что хочется верить, а на мои скептические возражения истошно кричит: 'не говори мне то, что меня расстраивает, я не хочу слушать!..'. Завтра ещё идти после обеда в спецчасть, мёрзнуть там час в очереди. На улице, в холодных ботинках для 'спецконтингента' – отдавать эту самую кассацию, плюс надзорную жалобу на приговор. Пойду, отдам, – а толку–то? В общем, тоска...
25.2.08. 15–41
Страна идиотов, ей–богу... Будь ты проклята, страна идиотов! Ну надо же до такого додуматься: оказывается, на воле сегодня выходной, – за субботу, так как в этот раз паскудный праздничек 23 февраля выпал именно на субботу. А так как теперь это официальный выходной, то за него и устроили 'отгул' в понедельник, – 1–й идиотизм. (Впрочем, не больший, чем объявить православное рождество официальным праздником в светском государстве и устраивать по этому поводу каждый раз каникулы по 10 дней). Но это ещё не всё: по этому поводу не работает сегодня спецчасть этого проклятого лагеря, – а работает она на приём документов для отправки по инстанциям всего один день в неделю, понедельник. И на полученное в прошлый понедельник, 18–го, официальное постановление суда об отказе в УДО мне в течение 10 дней (то есть до 28–го) надо было отправить кассационную жалобу, уже давно написанную. Один день из 10–ти, – понедельник, 25–е, сегодня. И у этих уродов выходной! Это 2–й идиотизм. Ну, а 3–й, уж совсем мелкий на этом фоне, – что у этих мразей в форме и в штатском, у 'начальников' – выходной, ну а зэкам–то они всё равно устроили день по обычному, 'рабочему' графику – подъём в 5–45 вместо 6–00 и зарядку, которой по
