опять все баулы убирать в каптёрку. В эту вонючую каптёрку, откуда я вчера только, пользуясь всеобщей суматохой по поводу приезда ОМОНа и пр., вытащил–таки свой баул с одеждой, – о чудо, каптёрка на 5 мин. оказалась открыта! В остальное время попасть в неё, взять, пардон, чистые трусы для бани, невозможно – она вечно закрыта то снаружи, то изнутри, так как эти блатные выродки не где–нибудь, а именно в ней устроили себе переговорный пункт. И не только вещи, но и баул со жратвой, видимо, завтра будут весь день криками и долбёжкой заставлять убрать туда же, – это значит, не есть весь день после завтрака, да и удастся ли ещё вытащить его оттуда вечером? В общем, весь день будет завтра отравлен напрочь, с самого утра (когда он и так бывает напрочь отравлен зарядкой). Мрази!!..
14.2.08. 10–16
Будет ли вообще в этом дневнике ещё что–нибудь, кроме слова 'тоска'? И зачем я его завёл? Одно и то же, одно и то же, по кругу, и ещё 3 года сидеть здесь, и деваться некуда, и выхода нет. И вся эта жизнь бессмысленна... 'Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?'. И ни впереди ничего – пустота, безнадёга, хоть завтра меня отсюда выпусти, – ни позади ничего, одни воспоминания, одни обломки разрушенного счастья, которое было – а ты не понимал этого... Ни впереди, ни позади... Жить с ощущением бессмысленности этого бытия и собственного ничтожества, – и на воле–то тяжелая штука, но там хоть как– то можно попытаться это исправить, что–то сделать, 'изменить жизнь к лучшему', а если это ощущение лежит на твоей душе тяжким грузом, а сам ты сидишь в тюрьме?..
15.2.08. 15–17
Дело уже явственно идёт к весне. Когда последние дни выглядывает солнышко, – оно уже явно весеннее, тёплое. До этого за всю зиму, с 'бабьего лета', кончившегося в начале октября прошлого года, оно выходило пару раз только в разгар 30–градусных морозов, в декабре 2007. Так что единственная хорошая новость – это близкая весна.
Все остальные новости – мрачные. Продолжается тут, в этой проклятой зоне, 'закручивание гаек' и 'наворачивание режима', о чём прямо говорят, заходя в барак и собирая всех в 'культкомнате', начальнички. Одна такая лекция о необходимости поголовно для всех подъёма, выходов на 'проверку' и походов в столовку, была вчера вечером. Зэки пререкались с пришедшим 'мусором', спорили, но – спорили по–рабски, как холопы с барином, сам статус которого не ставится ими ни под какое сомнение, а оспариваются лишь отдельные его приказы. Он справедливо заметил, что они спорят, желая выговорить себе хоть какие–то послабления. Да, задача выше у них не поднимается, Я–то в этой 'публичной дискуссии' участия не принимал (а зачем?), но, будь эта дискуссия, пересыпаемая постоянными типа 'шутками' и 'юмором', у нас с ним наедине, непременно тоже 'пошутил' бы: '(имя–отчество), как вы думаете, у вас шейные позвонки крепкие? Если, допустим, вы опять зайдёте в отряд с очередной лекцией о подъёме, зарядке и столовой, а из отряда – ну, не все 100 человек, но хотя бы человек 10, например, вдруг захотят все разом, одновременно, взять вас, да и провернуть вашу голову на шее пару раз вокруг своей оси. Как вы думаете, через сколько времени вы умрёте? Через минуту, через 10 секунд, или, может быть, сразу же?' Ну, и ненавязчиво так пояснить ему, что ПОТОМ, после этого события, конечно, приедет ОМОН, всем переломают рёбра, добавят срока и т. д., но, в конце концов, и рёбра (у большинства по крайней мере) срастутся, и срока, даже добавленные, кончатся; а вот он, драгоценный наш начальничек, будет к тому времени давно гнить в земле, и не воскреснет уже никогда, и никакой ОМОН его, увы, не оживит...
А сегодня утром, идя в баню (вдвоём с 'общественником', за которым я увязался самовольно, так как если идти в баню со всей толпой, то приходишь последним, когда все скамейки для раздевания давно и плотно заняты, не говоря уж про 'лейки'), встретили 'шмон–бригаду', шедшую, как оказалось, не к нам, а в 8–й отряд. Что уж они могли там искать? Там и так постоянно то шмоны, то ещё что–нибудь: отряд неспокойный, один из самых бузотёрских во всей зоне, пользующийся поэтому повышенным вниманием начальства. Таким образом, подтверждается мой вполне очевидный вывод, что шмоны у этой пятнистой (в камуфляже) нечисти – это просто такой способ наказания, способ испортить жизнь тем, кто не нравится и мешает, поскольку бить в открытую – это чревато, а шмон – это вполне (как бы) законное 'оперативное мероприятие', хоть каждый день можно проводить...
И в этом вот аду предстоит просидеть ещё 3 года. О чём же ещё писать, кроме тоски?.. Нет, конечно, воля к борьбе и вера в конечную победу присутствует в душе, – но она присутствует как фон, где–то на заднем плане, не требуя ежедневной перепроверки и подтверждения. Сломать им меня не удалось за эти почти 2 года и не удастся впредь, – никогда, ни на воле, ни в тюрьме, как бы ни старались, в состоянии ли я ходить или уже нет. Пока я жив, я всё равно буду с этим государством, с этой империей воевать, не на жизнь, а на смерть, до полного её уничтожения, – как смогу, но в основном словом, конечно. Это – основное, неизменное, то, что записано постоянно на, так сказать, 'жёстком диске' в голове, как в компьютере. А вот в 'оперативной памяти', в области сиюминутных, повседневных ощущений и впечатлений от окружающей действительности и от среднесрочных (3 года) перспектив, – мрак, тоска и пустота какая– то... Сидеть с уголовниками само по себе невыразимо омерзительно, как будто с головой погружен в канализационные стоки и принуждён там сидеть, не всплывая, в этом дерьме; а когда подонки в форме начинают ещё и ужесточать свой 'режим', а сопротивляться этому невозможно, – уголовники ведь не способны организованно, осмысленно сопротивляться и атаковать Систему, а могут только скулить, выпрашивая себе мелкие поблажки и панибратствуя с начальством, – а в одиночку–то ведь тоже особо не посопротивляешься, – вот это настоящая проблема...
18.2.08. 9–05
Не подавать больше никаких документов ни на какое УДО, никаких обжалований, никаких надзорок, и т. д. и т. п. Хватит унижаться, просить, зная заранее, что получишь отказ.
А дождаться мая, когда уже будет по–настоящему тепло, покроются листьями деревья, можно будет выходить в одной рубашке. Дождаться, – увидеть, вдохнуть всеми лёгкими, пропустить через себя ещё одну эту пронзительную весну с её оттепелями, заморозками, пьянящими запахами и синевой, – и под лето, в середине где–то мая, – закончить своё бренное земное существование.
Был момент, – позавчера, в субботу, – когда я считал, что уже окончательно и бесповоротно принял это решение. Хватит, надоело. Всё равно Смерть неизбежна, – так зачем от неё бегать, чего ждать?.. Турник – чуть повыше моего роста, как раз подходящий – я присмотрел в 'спортгородке' во дворе барака ещё давно, в том году. А вчера, в дополнение к нему, – толстую стальную балку, торчащую из стены у крыльца барака. По высоте как раз подходит. 'Капронки' – очень ценимых здесь толстенных синтетических ниток для прошивки обуви – у меня есть аж целая катушка, спасибо матери.
9–18
Пока писал, раздались крики, что идёт 'шмон–бригада'. Суки, мразь, ублюдки! Взять бы всю эту бригаду, сколько их там – 8, 10, или сколько, не знаю, – и всей толпой в 100 человек перебить бы, порвать на клочья, чтобы только оторванные руки–ноги в стороны летели, да кровь фонтаном... Но, слава богу, тревога вроде бы оказалась ложной: эти выродки в форме пошли не к нам, а на другой 'продол' – в 9–й, что ли, отряд...
Так вот. Дождаться бы, в самом деле, лета, выйти ночью, часа в 3–4, когда вся блатная сволочь уже более–менее угомоняется, беготня стихает и все спят, – выйти в тёплую майскую ночь, под шум деревьев в лесу сразу за 'запреткой', под сияние луны, – и повеситься бы на этой 'капронке', на этом турнике... Табуретку вот только придётся с собой тащить, чтобы приладить петлю, а хождение по ночам и само–то привлекает внимание, тем более – на улицу (запрещено правилами), а уж тем паче – с табуреткой зачем–то в руках... И не уверен я ещё, что с первого же раза смогу всё как следует сделать и приладить, и что нитка эта, даже свитая вдвое, выдержит (печальный опыт уже есть)... Но решимость порой охватывает такая, что – дождаться бы только этого тепла, этого цветения цветов, этого мая, о котором мечталось и думалось ещё в прошлом октябре, когда по утрам, продрогнув насквозь, по первому снежку и мимо инея на 'колючке' и деревьях тащился на завтрак...
Конечно же, все, кому говорю об этом, категорически против. Мать, ребята (вчера об этом я сказал Жене Фрумкину, уже не в 1–й раз; а Люзакову и говорить не стал, – точнее, пытался, но он не понял). Разговоры с ребятами поддерживают, конечно, морально, но... Впереди ведь ещё три года этого бессмысленного существования. Даже работать здесь, как выясняется, я не могу: суперпринципиальная Е. С. не хочет искать и оплачивать нового адвоката, чтобы он приезжал сюда и забирал... такие вот 'экстремальные' тексты, как переделанный ещё в первую встречу для Люзакова и попавший к Е. С...
Обидно, конечно, умирать, так ничего серьёзного и не сделав. 34–й год, – уже зрелость и некоторый
