неудобный, вместо нормальной тумбочки. И этот туалет, грязный, сырой, вонючий, омерзительный. И эту раскисшую от весны снежную кашу с лужами во дворе, и поломанные, обнажившиеся от снега доски, на которых строятся для 'проверок'. И этих уголовников с их брагой, картами, сгущёнкой, ларьками и пр., среди которых приходится жить, тратить годы своей жизни попусту...
Апофеоз маразма был в прошлую пятницу, когда у них опять засорился туалет, причём настолько безнадёжно, что они отключили воду у нас и на 10–м отряде (2–й этаж над нами), дверь туалета просто забили досками и повесили бумажку с надписью: 'В туалет и умывальник ходите на 8–й и 4–й отряды. Ремонт!'. Завхоз сказал, что это счастье продержится дня 2–3, и было очевидно, что где 2–3 дня, – там и неделя. Но случилось чудо, – неведомыми силами канализация была пробита и туалет открыт уже на следующее утро...
5.3.08. 6–20
Беготня и суета то предутренняя, предрассветная, с кружками и кипятильниками, – то зарядочная, с прыганьем со шконок и одеванием на ходу. 'Контролёр пятый прошёл!!', 'Контролёр восьмой прошёл!!!' – истошные крики, все бегут, топот ног, суета и т. д. и т. п. Пропадите вы все пропадом! Сегодня на зарядку удалось–таки не выйти (только что, минуту назад, она закончилась). И вот опять – длинный, бесконечный день предстоит, и всё известно в нём заранее... Через час примерно – на завтрак, потом – вернуться, перекусить самому, потом 3 часа свободных, когда все спят (если только не будет шмона, – опять пошли о них разговоры, хотя у нас он вот совсем недавно же был); потом – проверка, ещё полтора часа пустых (почитать Шендеровича), потом – обед; после обеда – в ларёк, за хлебом, лапшой и пр. (дай бог, там очередь была бы поменьше, не стоять час из–за 100 рублей); вернуться домой, может быть, перекусить (если будет чем и не будет уже поздно, близко к ужину); потом – идти на ужин, который практически никогда я не ем (эту омерзительную капусту, сечку или перловку есть невозможно, но ходить они всё равно заставляют. Страна идиотов, ей–богу!); потом – приходишь с ужина, ещё полтора часа свободных (чтение, пока хоть есть, к счастью, что читать); потом – поужинать самому, попить чаю, полежать 5–10 минут, завести часы, и – на проверку, точнее – гулять, ожидая её, где–то 20–30 минут по двору (хотя он сейчас в лужах и завален счищаемым из завалов у барака снегом; гулять трудно и неудобно, но всё равно...). На ходу можно повторять про себя стихи – чужие или свои. Вот и всё, и день кончен, – ещё один день из моего бесконечного срока, из оставшихся трёх с маленьким хвостиком лет. 1111–й день пройдёт, и 1110 их ещё останется, 158 с половиной недель. Всё известно заранее (если не будет никаких неприятных сюрпризов), – и на весь этот день, и до конца срока, и даже до конца жизни... А мать сегодня поедет, как всегда, на кладбище, – день рождения бабушки, 20 лет как покойной.
8.3.08. 6–15
Вот и 8–е марта. Зарядки сегодня нет – праздник, и подъём поэтому же в 6 утра вместо 5–45. На улице тепло, но всё завалило свежевыпавшим снегом, вся сетка и колючка на запретке покрыты этой пушистостью снежной. Красиво... А мне вспоминается главным образом одно и то же: 8 марта прошлого года в тюрьме, в моей 'родной' 509–й хате. Всё было так хорошо, светло, уютно, радостно на душе, – как будто и не в тюрьме, чёрт возьми. Сидели мы вчетвером – я, Саня Лазарев, Витя Сусаров и отмороженный десантник Олег Кузьмин, а азербайджанца Мурада (?) накануне, в день его рождения 7 марта, утром забрали на этап. Пока оставшиеся всё утро, в ожидании бани, смотрели какой–то бесконечный новый фильм, снятый при поддержке Лужкова (о женщине, вышедшей замуж за офицера ещё до войны и прошедшей все тяготы советской истории годов до 60–х или 70–х), я незаметно, никому не говоря, совершил маленький подвиг, чрезвычайно поднявший мне настроение: своими руками, прямо пальцами, перед зеркалом умывальника вытащил изо рта полностью расшатанный остаток давно разломанного зуба, который (остаток) несколько дней как резко расшатался и не давал мне нормально есть. Устранил очередное серьёзное препятствие на пути неведомых тогда ещё будущих тюремных испытаний, чем был страшно доволен. Потом, ближе к обеду, повели в баню (или это было уже после обеда? Не помню точно). Когда мы вернулись из бани, кстати, всё тот же фильм ещё шёл, – там было сразу несколько серий, по–моему, и мои сокамернички опять принялись его смотреть. А где–то в 3 или в начале 4–го уже я перехватил инициативу и переключил телевизор на уже давно, задолго до 8 марта, анонсированный 'Служебный роман', который не видел очень давно, больше 10 лет, наверное, а Саня Лазарев в свои 32 года (на год моложе меня), как выяснилось, не смотрел его вообще никогда.
В общем, хороший был день, – вот именно тёплый и уютный какой–то, всё так как–то хорошо было, – есть теперь что вспомнить, вопреки тому, что и тогда это была тюрьма. Тогда, правда, я ещё не знал своей будущей участи, не знал, что срок оставят в Мосгорсуде без изменения, не знал Буреполома... А теперь вот знаю, – и не знаю, что со всем этим знанием делать. 1107 дней уже остаётся до конца срока, – как ни крути, сколько ни живи, сколько ни считай дни, всё равно висят те же самые 3 года, осточертевшие и неизбежные...
14–05
Насколько хорошо, тепло, радостно и уютно всё было в этот день в прошлом году, – настолько же мерзостно и отвратно сейчас. Постоянно открытая входная дверь в барак, – а на улице метель, и по всему нашему концу секции дует ледяным ветром, особенно по ногам! Спиртзавод под соседней шконкой! Большие эмалированные вёдра и пластмассовые тазы (для стирки) с брагой – и главный специалист по ней, 19– летний выродок, генетический отброс общества с 4–мя судимостями за уличный грабёж, привыкший (даже и здесь, в заключении) жить за чужой счёт, – постоянно под шконку лазящий, достающий, трясущий и бултыхающий эти тазы, вёдра, бутыли с пойлом, показывающий их так же постоянно приходящим к нему по этому поводу блатным 'начальникам'!.. В том году на повестке дня были карточные игры, – сейчас брага! Под новый год перебрался из старого проходняка, от тамошнего выродка–уголовника–картёжника (4–я ходка за грабёж, и на роже этот грабёж написан крупными буквами), – недолго музыка играла, в новый проходняк подселили этого вот юного дебила, главного технолога по браге... Они совместно снимают полиэтилен с таза или ведра, трясут его, болтают дерьмо внутри, нюхают и озабоченно оценивают, насколько активно их пойло 'гуляет' и когда будет готово... Серьёзность на лицах такая, как будто это руководство крупного химического комбината обсуждает выполнение плана во времена КПСС... Для них это мировая проблема, их брага, – ей–богу! Для них это смысл их жизни, – вернее, жизнёнки или жизнишки, их никому на свете не нужного пустого существования. 5 соседей со всех сторон и сверху, все из Нижегородской области, – и все пьяницы! Двое хотя бы работали, когда просыхали, а остальные – просто пьянь подзаборная, жившая воровством и грабежом слякоть, слизь и нечисть... А тут ещё Шендеровича читаешь, – его 'Плавленные сырки' за 2006–й год, когда я уже сидел – и думаешь, что, ей–богу, уничтожить это государство надо не просто так, а желательно – вместе с населением, и что исчезновение этого народа, как 'цитировал' меня на суде в 2006 свидетель Якуничкин, и впрямь не было бы большой потерей...
Ну всё, – на обед!
9.3.08. 6–40
Проходит всё... Вот и это 8–е марта прошло, и 9–е пройдёт, как и всё на этом свете. Может, и хотелось бы что–то удержать, сохранить навечно, но увы... Проходит жизнь. 158 недель ещё осталось... Пройдут, конечно, и они. Но всё это, вся жизнь – в никуда...
Единственная пока хорошая новость – мать занялась всё–таки установкой нового памятника на кладбище, на Ваганьково. Отдала, говорит, 20 тысяч, ещё 17, что ли, надо будет отдать за сами надписи на нём, плюс, может быть, сколько–то ещё – за установку. В мае, говорит, обещают его уже поставить. И то – давно пора уже было. В ноябре этого года исполнится 20 лет, как умерла бабушка... А на памятнике останется ещё место и для матери, и для меня. Только я не хочу там лежать, – скучно это и уныло. Если всё будут делать друзья, уважающие и готовые исполнить последнюю волю покойного друга, – пусть кремируют и пепел развеют где–нибудь над морем. Хоть, вон, над Финским заливом в Питере. Мне это будет приятнее, чем унылая яма на Ваганьково и этот новый памятник...
Перечитал вчера попавшееся в бауле, среди тетрадей, прошлогоднее мартовское письмо от моей Ленки. Год уже прошёл... И за этот год было только ещё одно письмо от неё (недавно) и одно свидание с ней – 22 июня прошлого года в тюрьме, в Москве. Её прошлогодние рисунки по–прежнему бесподобны, разворачиваешь – и как будто волна счастья накатывает... Она и в этом году, как в прошлом, написала, что любит меня и ждёт. И я её люблю, тоскую по ней, мучаюсь... Хоть бы позвонила... Грустно всё это. Жить по катехизису Нечаева, который так осуждает Е. С., всё равно не получается, – жить только ради одной революции, сознательно отказавшись от семьи и от всего личного вообще. Отказаться нету сил, и вся жизнь
