Настроение настолько пакостное, что хуже, кажется, и быть не может. Всё как клином сошлось в одну точку, – и крупные неприятности, и мелкие пакости, и тошно, и противно, и не хочется жить...
Из крупных, – конечно, главная (да и вообще одна пока что), – сегодня я, по всей видимости, надолго останусь без связи. Владелец телефона, которым я пользовался до сих пор, выходит из ШИЗО – и уже несколько дней назад ходили слухи, что его переводят то ли на 12–й, то ли на 8–й... Телефонов–то в бараке полно, но больше тут просить некого... Остальные всё равно не дадут, или звать не будут, когда звонят мне, или будут отвечать, что 'это квартира', как уже было не раз...
А из мелких пакостей, – ещё раз убеждаешься, с какой мразью и нечистью приходится жить бок о бок. До сих пор у меня воровали в основном сигареты, – прямо из пакета на шконке, то есть на глазах у всех. Сейчас ещё веселее: полез в нашу 'тумбочку' (табуретка со 2–м 'этажом' под сиденьем), там стоял байзер (пластмассовое ведёрко) с остатками клюквы в сахаре, которую, пока не было сукразита, я клал в чай – сахар растворялся, и получалось супер, – настоящий чай с сахаром, как дома. Там ещё почти половина байзера оставалась этой клюквы, и я хотел сейчас положить в чай вместо этого горчащего сукразита. В самой глубине стоял этот байзер, за моей большой миской, так просто не достать, надо сесть на шконку или нагнуться и руку далеко засунуть. И вот достаю – а он пустой...
Впрочем, я уже стал догадываться, кто это делает. Когда все уходят в столовую, здесь как раз остаются наши соседи по проходняку, – старый и молодой подонки; старый сидит за воровство (которым не раз хвастался как доблестью), молодой – за грабёж (тот самый урод, трясущий вёдрами с брагой около меня). Когда все в столовой, никто не видит – почему бы и в сумку мою, и в тумбочку не залезть?.. Скоро будут лазить по баулам, и спрятать вообще ничего будет невозможно.
Мелкий и жутко злобно–агрессивный выродок – 'обиженный', избивающий здесь всех 'своих' за любую мелочь, а мне стирающий вещи за сигареты, – вчера наконец–то вернул всё (почти неделю держал!), кроме толстой чёрной рубашки. Сказал, не высохла ещё. Нет, не вчера это было, – позавчера, после бани! Рубашки до сих пор нет, на мой вопрос о ней вчера он не среагировал, – придётся как–то выцарапывать у этой нечисти свою рубашку, а то заиграют, потом всё, не найдёшь... А говорить с ним тоже противно до дрожи, – мне–то он улыбается, но я–то видел его, бьющего людей более достойных, чем он.
Е. С. говорит, что моя Ленка с матерью вроде бы задумались приехать ко мне летом на свиданку (после того, видимо, как я дозвонился её родителям). Я очень хочу её увидеть (год прошёл!), но не даёт мать, никак, злобно упирается рогом – нет и всё, пусть тогда сама и передачу собирает. А она неспособна ничего собрать, кроме чуть–чуть домашней еды, кислой капусты собственного изготовления и пр. Выходит, за радость 4 часа её видеть и говорить с ней мне месяц придётся здесь голодать, да ещё выслушивать злобные, полные ненависти 'наезды' и тирады от матери...
Это не жизнь. Я не хочу так жить. Сдохнуть бы скорее...
7.4. 08. 21–55
Рубашку свою чёрную я сегодня просто забрал со 'спортгородка', где она сушилась. И вовремя: вскоре опять полил дождь, уже бывший с утра, после завтрака, в 8 часов. Этот уродец, который ещё вчера до обеда обещал её прогладить и отдать мне, – до сих пор (!) даже не вспомнил о ней (поскольку не спрашивает меня, куда это она делась). Ему некогда, он весь в делах: сегодня опять дубасил палкой Шрека...
Настроение с утра было крайне пакостное и безнадёжное, но стало получше после того, как дали телефон – позвонить матери и Е. С., звонившим (особенно настойчиво мать, конечно, и, как всегда, со скандалом, что не может дозвониться) вчера после отбоя, – как раз в это время по бараку шли с обходом 'мусора', и чей–то телефон они таки забрали. Вчера и сегодня слышал я от владельца 'трубы' и обещания наладить здесь, в бараке, чтобы мне давали говорить, – видимо, по другой 'трубе' и другому номеру; но пока что это только слова. Время покажет...
8.4.08. 21–45
Вроде бы неплохой день был. С утра – тепло на улице, чуть–чуть сыро и облачно, но солнце тоже проглядывает. Я сидел в самые глухие часы – 9–10 утра, когда все спят после завтрака – на скамейке во дворе, у заваренных прошлой осенью ворот. Скамейку стали выносить туда по утрам именно сейчас, когда стало тепло; днём она обычно занята, но утром там так здорово сидеть, наслаждаться теплом, весной, вспоминать прошлое (почему–то в голову мне лезло одно только моё политическое прошлое, а не что–то ещё), мечтать о будущем... Подумать на досуге, в одиночестве, на свежем воздухе, проанализировать ещё раз свою жизнь. 'Итоги и перспективы', по Троцкому. Наступившее (по моей привычке считать сезоны) лето сильно изменило всё–таки весь уклад моей здесь жизни; стало постоянно тянуть на улицу, на воздух, в бараке душно и скучно. Тем более, что теперь (увы) можно уже не ожидать звонка в любой момент, как прошлой осенью, и нет необходимости торчать, ожидая его, всё время в бараке.
Несколько человек закрыли в изолятор, – всё одних и тех же, постоянных его завсегдатаев; в том числе и того 'обиженного', который стирал мне вещи. Дали ему 9 суток; хорошо, что стирать сразу согласился другой 'обиженный', – столь же жестокий в отношении к более низко стоящим в своей же касте людям (Шрек, Трусов и т. д.). А Юрика, недавно туда попавшего, сегодня в 'фойе' избивал за какую–то мелкую провинность один из блатных 'обиженных'. Поистине, жестокость этих существ – и блатных, и неблатных – друг к другу превосходит всё мыслимое. Не сразу, а именно насмотревшись на их нравы и отношения, начинаешь понимать, что самые угнетённые, заслуживающие защиты их прав от попрания и угнетения, отнюдь не всегда заслуживают и искренней, человеческой симпатии. Они могут быть вполне зверями и садистами почище тех, кто их угнетает.
А выродок–'бражник', 20–летнее чмо по соседству со мной, сегодня взахлёб, с восторгом и упоением рассказывал другому моему соседу, сверху, как на воле он бил случайно встреченную в парке женщину, на руках которой увидел золотые кольца, и, когда она потеряла сознание, забрал у неё всё золото, телефон, 52 тысячи денег и т. д. Выродок и мразь, – впрочем, совсем не единичная, а как раз очень характерная, типичная для этой страны и народа. Юный, абсолютно пустой внутри и растленный тип, совершенно не имеющий никакого даже подобия смысла в своём существовании, кроме целей своего личного комфорта и удовольствия, денег, водки и пр. Да, он формально имеет право так жить, он никому ничего не обязан. Но и нормальные люди имеют право его уничтожить, как только он хоть чуть затронет их права и интересы (грабёж и т. п.).
Пришло письмо от моей Ленки, наконец–то. На 1 листик, и то не полный, без особого содержания. Но дорог сам факт, что написала. Пишет, что скучает без меня и ждёт. А уж как я скучаю без неё, если б она знала...
9.4.08. 8–55
День за днём – всё одно и то же,
Бесконечная круговерть...
Вчера, сразу после отбоя, опять начали бить несчастного Шрека. На сей раз били его оба блатных 'обиженных' в раздевалке, – обычное место избиения 'провинившихся'. Как можно было понять, били за то, что он опять зашёл в какой–то проходняк, куда ему уже говорили не заходить, – видимо, в проходняк этих двух подонков, избивавших его. Сперва били руками, потом один из них сказал: 'Дайте мне какой–нибудь дрын, я за...ался оббивать руки!' – и начал колотить Шрека откуда–то взятой деревянной палкой по рукам и ногам, обещая назавтра найти ломик и что–то (руки?) ему переломать.
На шум и крики сбежалось довольно много народу из большой секции, где тем временем уже потушили на ночь свет. Теснились у входа в раздевалку, заглядывали, отходили, некоторые заглядывали, проходя мимо. Из тех, кто что–то говорил, – большинство явно выражало одобрение избиению и советовало то ли бить сильнее, то ли убить вообще... Говорили, что он ворует чужие вещи в бараке (и это правда); да и вообще тип, конечно, весьма малоприятный. Чёрт его знает, как он поставил себя в такое положение, и почему они вообще покорно терпят, когда их бьют (неважно даже, за дело или нет). Достаточно сказать, что сам Шрек, между прочим, и старше на 15 лет (39 против 24–х), и физически крупнее, и явно сильнее избивавшего его дрыном блатного. Осталось ему до дома совсем мало, – только до 21–го апреля дожить, и поедет он в свой Подольск, в Подмосковье, если до тех пор не искалечат его здесь уж совсем...
9–45
Буквально вот сейчас, пока писал и переписывал это, вчерашнее, – опять то же самое. Шрека опять бьют палкой, – теперь за какой–то взятый без спросу тазик, чтобы набрать воды. Зверски бьёт всё тот же блатной 'обиженный', что и вчера, здоровой палкой, по приказанию обычных блатных. Опять в той же
