возможности мои расширятся, и что–то еще я смогу сделать... А сейчас – и кампании никакой нет, все предали (не все, так большинство), и ясно уже, что сижу я зря, и перспектив никаких, и на воле все глухо, оппозиция умерла, а уж экстремистская, непримиримая, революционная – тем более; и сидеть мне еще долго...
11–50
Обидно, безумно обидно, что все так вышло. Вся жизнь впустую...
17–36
А жара все продолжается. Адское пекло, и начинается оно прямо с утра, еще до завтрака. На небе ни облачка, палящее солнце, от которого некуда скрыться. По ощущениям, далеко за 30°. А в июне казалось, что лето будет холодное и дождливое... А между тем, вот уже и пол–лета прошло. 3–е лето в неволе...
20.7.08. 15–00
Мое место в этой жизни... Я сейчас вдруг очень точно увидел его – в лагерной столовой, за обедом. Небольшое свободное пространство на скамейке (сдвоенной – на наш стол и на соседний) между задницами одного блатного и одного “козла” (“общественника”). Достойное место, нажитое 34–мя годами жизни...
А кормят так отвратительно, что на одной баланде (без передач и ларька) здесь выжить было бы совершенно невозможно. Совершенно несъедобные каши и утром, и в обед; да еще, твари, – в морозы, зимой, суп всегда давали чуть–чуть теплый, почти остывший, а вот сейчас, в самую адскую жару, – каждый день горяченный, только что с огня...
19–25
Хорошо бы сдохнуть прямо сейчас, и ничего этого больше не видеть... Такая тоска, такая усталость, такое глубокое, непередаваемое омерзение ко всему – и к этим окружающим существам, и ко всем их порядкам, и к осторожно–благоразумным “друзьям” на воле, и к самой жизни...
22.7.08. 15–10
Только мерзкие события разнообразят эту тупую череду одинаковых дней. Только мерзкие, – других здесь не бывает. Завелись опять откуда–то вши в одежде – прежде всего в брюках от нового “рабочего” костюма, привезенного матерью меньше месяца назад. Пришлось вчера, ложась спать, все срочно снимать с себя (одну нашел и в футболке), а сегодня с утра – отдавать в срочную стирку–глажку мужику, взявшемуся – за регулярно ему даваемые чай–карамельки–курево – меня обстирывать. (111–я статья, работяга, не уголовник, и по характеру вроде бы не злой, – но страшно тупое и примитивное быдло, просто одноклеточное какое–то...). Постирал, повесил, когда выгладит – не знаю, а надо бы поскорее, – чтобы не ходить тут перед начальством у столовки в джинсах...
Одно блатное чмо (из самых мерзких, какие только тут есть) наехало вчера неожиданно, требуя дать ему “в долг” 500 руб. ларьком, а после моего твердого отказа – долго орало, материлось и чуть ли не с кулаками броситься пыталось. Но вроде обошлось. Как хорошо, что я не принадлежу к слабовольным людям, не могущим никому ни по какому поводу сказать “нет”. А как они тут “отдают в конце месяца”, я, слава богу, за год узнал уже хорошо...
Почти уже не надеялся вчера пообщаться с матерью, – не давали “трубу”! С этим стало совсем плохо: по целым вечерам она то занята (причем преимущественно одним–единственным персонажем со своей “симкой”, так что мать даже теоретически, даже на 2–ю линию прозвониться не сможет), то она на зарядке (старая и быстро разряжается), добиться почти невозможно. А если, как вчера, после нескольких часов ожидания все же дадут – то через 10 минут уже начинают торопить и требовать обратно. И, по–видимому, вся та же самая процедура предстоит сегодня, после ужина (если только мать не дозвонится сама).
А так – бесконечное, изматывающее одно и то же. Тоска и пустота на душе... Ежедневная жара весь день. Ежедневные горяченные помои в столовой, с огромными куриными костями и шматками курятины, именуемые “борщ”. Ежедневно несъедобное второе (которое к тому же все равно некогда уже есть – кладут нам очень долго, а отряд уже уходит). Почти ежедневная невыносимая вонь с огромной общелагерной помойки – прямо за столовой... Ежедневный, в любую свободную минуту, футбол во дворе барака, – ни походить, ни посидеть спокойно...
В ближайшие дни, как придет отрядник, буду подавать 2–й раз документы на УДО. В новом отказе и на этот раз я не сомневаюсь...
15–50
Да, еще новость, которой уже несколько дней (точнее, ночей): как–то один из ночных “мусорских” обходов, говорили, застал кого–то за смотрением телевизора вместо сна. Они, недолго думая, забрали телевизор и унесли. Теперь даже новости, даже 1–го канала, нельзя посмотреть, изоляция от мира наступила полная...
23.7.08. 6–55
Ну вот. Отдал вчера ему документы. (Уже после того, как дозвонилась мать, еще до ужина, так что ходить клянчить “трубу” не пришлось.) Он, после нашего с ним последнего большого разговора (месяц или 2 назад), взял листочек, стал задавать мне вопросы и записывать мои ответы. Вину признаешь? Нет. И не раскаиваешься? В чем мне раскаиваться, если дело сфабриковано полностью? В общественность вступать не желаешь? Не желаю. Как считаешь, нужны ли в отряде вообще все эти секции и пр.? Я не уверен, что сама эта зона вообще нужна... И т.д. и т.п.
Все это он спрашивал для характеристики. Все это он в ней и напишет (если только матери не удастся как–нибудь воздействовать через начальство). Так что УДО мне в любом случае не видать, даже и мечтать нечего.
..Лучше умереть, чем провести здесь еще 2 года 8 месяцев. Сил нет совсем. Как будто ударили по голове поленом, и ходишь пришибленный. Выхода нет, но и остаться здесь, вытерпеть до марта 2011 – невозможно...
8–04
Я тяну и тяну свой воз. Как изможденная, замученная кляча тянет из последних сил, еле–еле переставляя ноги, – кажется, вот–вот упадет, – тянет воз, намного перегруженный, непосильный для нее. Но не падает, а делает еще маленький шажок вперед... Вот так и я. Уже давно за всякими пределами сил и возможностей, – тяну эту жизнь на себе, как перегруженный вдесятеро воз. И это видение, этот образ преследует меня постоянно.
24.7.08. 7–25
Мрази, как же я вас всех ненавижу! Всех, без единого исключения! Тупое, бессмысленное быдло! Будьте вы прокляты! И с этого начинается каждый день...
8–55
Вчера чуть было не сорвалась эта дурацкая подача на УДО. Этот мразеныш отрядник вечером вернул мне документы (после проверки в спецчасти, как и обещал): оказывается, нужны еще отказ Тоншаевского суда на прошлую просьбу об УДО и кассационное определение по этому поводу. Хорошо, что я привык всегда оставлять и хранить в порядке все документы: я порылся в бауле и под матрасом, быстренько нашел обе бумаги, вложил в папку к остальным – и отнес ему опять. И опять еле уговорил взять: он все настаивал, что лучше “в конце месяца” (как будто сейчас начало). Но все равно все это – зря...
Тупая мразь, заселенная в проходняк, ведет себя все наглее и наглее, все бесцеремоннее и хамоватее, да еще собирает вокруг себя таких же. Опять становится, как было в том году в старом проходняке: не зайдешь, в проходняке на твоей шконке сидит это вонючее быдло и “чифирит”, или жрет, или просто сидит и трепется, а ты вынужден ждать, пока они разойдутся... Мрази.
Сегодня вполне возможен шмон, увы. Четверг – самый подходящий у них день для этого. Вчера в 10 шмон–бригада бегала куда–то на тот “продол” и, видимо, шмон был там. Сиди в нервном напряжении и жди: придут – не придут...
26.7.08. 19–03
Ненависть... Такая страшная, жгучая, нечеловеческая ненависть, – действительно, всю эту зону, все эти 2,5 тыс. зэков, – выжег бы напалмом, не задумываясь ни на секунду! Всех!.. До такой вот степени ненависти можно довести человека, если всего лишь, просто–напросто засунуть его в чужую, чуждую ему среду – и держать там насильно, без права ее покинуть и вернуться домой. Ненависть рождается из этого принуждения такая, что не то что зону – целые континенты был бы счастлив увидеть в море пламени... И пусть там Е.С. сколько угодно читает свои проповеди о том, как ненависть губит душу, – наоборот, это святая ненависть, выстраданная и потому праведная, и только в ней одной я черпаю силы всю свою
