по 2 гасить, – если кто и гасит, идут и включают снова. Хочешь ли ты есть, спать, пить чай, нужен ли тебе покой, тепло, тишина, – им всем абсолютно наплевать на тебя. Они заняты своими архиважными делами – картами, чифиром, брагой и т.п., – они при деле, они в своей тарелке, в родной и привычной среде, они все давно спелись, сдружились, связались между собой тысячей нитей, – против тебя! Они все тут против тебя!.. А ты один, и ничего против этой толпы швали и мрази, этого стада агрессивного наглого быдла не можешь сделать...
Нет, конечно, лагеря как места отбывания наказания надо разгонять и ликвидировать полностью, под корень. Места, где эти выродки только лишь наглеют, будучи собраны все вместе, в кучу, спаиваются, стакиваются между собой, обмениваются уголовным опытом и начинают “жить воровской жизнью”. Ради ликвидации одной только этой их поганой “воровской жизни” (“по нашей жизни” то–то и так–то, как они промеж себя с гордостью говорят) надо ликвидировать эти рассадники. Так же, как и рассадники государственного насилия – “красные” зоны, да и вообще весь ФСИН в целом. (Да и вообще все это государство в целом, разумеется.) Надо просто, прямо и открыто вернуться от дурацких идеек исправления и перевоспитания преступников трудом – к элементарной идее наказания за преступление, Только наказания, и ничего больше, без всяких попыток перевоспитать. А для наказания – особенно в простых случаях, типа воровства, – нет ничего лучше, чем кнут. 200 полноценных ударов – и свободен, никаких 2–х или 3–х лет в зоне. А особенно закоренелым, кто уже не 1–й раз, – выжигать на лбу клеймо, как делали встарь. Дикой, варварской стране с диким народом, живущим до сих пор в XVI веке, это как раз подойдет, – а на современной научной основе можно будет разработать такие способы клеймения, чтобы они уже никак и никогда не могли это клеймо ликвидировать.
Пока писал – Трусова в его проходняке опять избил один из блатных “обиженных” – уже новых, их тут вместо одного ушедшего добавилось 2 или 3 новых. За что бил – я не понял (видимо, вынуждал уйти, т.к. в конце концов тот ушел), но под конец взял прямо за горло и чуть не задушил.
26.10.08. 12–35
Как среди гадов, ядовитых пауков, каракуртов, всяких червей, ящериц, навозных жуков, слизняков, мокриц, всякой прочей нечисти ядовитой и членистоногой, – сидишь среди них тут. Вот просто сидишь на своей шконке, после проверки (считал отрядник), ничего не делаешь, просто размышляешь, а они снуют вокруг тебя, занятые своими архиважными делами. Столик в проходняке весь густо засыпан сухим чаем – “заваривали”...
Двое молодых полублатных чмошников, те самые, что придумали двигать все шконки еще в мае, чтобы переехать к самой двери в секцию, – вчера опять выдумали переселяться (втроем теперь уже) в крайний от двери проходняк, т.е. соседний со мной. Мне–то, понятно, на хрен не нужны такие соседи, уже были они моими соседями в том году в проходняке старого жирного грузинского чма. Да переселяться–то – это еще полбеды, – они свои 2 тумбочки, одна на другой стоящие, целый комод, хотят тоже тащить сюда с собой, – т.е. мою и все прочие шконки и тумбочки по этой стороне секции придется двигать, разваливая весь устоявшийся, сложившийся, сросшийся в этой жуткой тесноте убогий наш быт... Зачем им обязательно жить около самого входа? А затем, что отсюда им будет ближе нестись в каптерку и прятать там телефоны, когда “пробьют мусоров”.
Свет единственной слабенькой лампочки, торчащей в нашем конце секции в роскошной трехрожковой люстре, по вечерам совсем слабенький, даже меньше чем вполнакала. Еще бы, – сеть перегружена, из окон света по вечерам уже нет, темнеет рано – так что тут, в этой щели–проходнячке, под навесами вторых ярусов, темно, как в пещере. Но зато, когда лежишь, из–за края второго яруса шконки постоянно бьет эта лампочка в глаза, еще больше усиливая общий дискомфорт и напряжение, мешая расслабиться. Еще один символ всей нашей дурацкой жизни, не только здесь, но и на воле. От чего должна быть польза, – хоть от лампочки, хоть от всего этого государства – пользы практически нет, зато вреда и помех – хоть отбавляй...
27.10.08. 12–48
Нет, никто никуда (пока) не переехал, никакие шконки, тумбочки и пр., не говоря (увы) о таких веселых персонажах, как мои соседи. Все пока на этот счет тихо и спокойно.
На улице резко похолодало. Уже ноги мерзнут (сейчас, на проверке) в “гадах”, как они тут называют казенные ботинки без всякого утепления. Хотя и одеты теплые трикотажные носки, поверх – шерстяные, плюс 2 шерстяных стельки проложены. Надо уже доставать 2–ю, “зимнюю” телогрейку, утепленную весной ушедшим по УДО “ночным” и спрятанную в конце мая в клетчатом бауле за шконку (тогда как раз Макаревич требовал все зимние вещи на лето сдать на склад и грозился отобрать у тех, кто не сдаст). Надо доставать, она и больше, и теплее, и удобнее в ней, и шерстяной вязаный шарф только под нее можно одеть, а не под нынешнюю маленькую (тем же “ночным” мне оставленную), – но не хочется. Не знаю, почему. То ли лезть, все там вытаскивать, ворошить, вынимать все, что лежит сверху и рядом, потом опять убирать... То ли просто – отвращение ко всему и апатия... Тоска, в общем. Состояние, когда все уже, в общем–то, безразлично, все опостылело до смерти, обрыдло, кончились, угасли все надежды, все желания, – существование как во сне, а не жизнь. Существование по инерции.
Сегодня утром, где–то после завтрака, вдруг от чего–то (от чтения?) очнувшись, оглянулся по сторонам – и опять: господи! Сплю я, что ли, и все это снится мне?! Оглядываешься, смотришь – и никак не можешь поверить, что вот этот весь – даже не ужас, а просто абсолютная никчемность, ненужность, все вот это, чужое и глубоко безразличное тебе, никчемное тебе абсолютно, – что оно, увы, отнюдь не сон, а горькая, но неоспоримая реальность, и этому – тебе – чужому как раз до тебя–то очень даже есть дело... Находиться здесь, среди НИХ, среди всего этого ужаса и убожества – так дико, нелепо и бессмысленно, что на 2–м году пребывания, и дальше, видимо, – мне в минуты отстранения и какого–то особого ощущения этой отчужденности будет этот барак казаться просто–напросто дурным сном...
Огромный массив. Айсберг, необъятная ледяная глыба, с которой с мерной, спокойной методичностью, через равные промежутки времени, неторопливо падают капли, – как с сосульки по весне. 881 день... 880... 879... 878... 877... 876... 875... 874... Вот сегодня идет 875–й день до конца, осталось их – полных – еще 874. Огромный, неохватимый и непросвечиваемый насквозь взглядом, темный и загадочный массив, который надо вот так, капля за каплей, день за днем, прожить...
21–50
Только успел написать, дурак... Лучше бы и не писал ничего!.. Короче, только успели уйти после обеда освобождаться 2 УДО–шника из большой секции барака, – как те самые 2 дебила–шконкодвигателя (точнее, один из них, – второй в это время, видимо, где–то шлялся) тотчас устроили свое великое переселение. Разогнали полностью соседний со мной проходняк, крайний от двери; перетащили туда свою здоровенную тумбочку; под эту сурдинку, правда, случилась большая радость – долговязое наркоманское чмо свалило из нашего проходняка, переселившись поближе к своим друзьям. Свалил к нему (рядом на верхнем ярусе через проходняк от меня) и художник–татуировщик, вечно собиравший тут толпы. Но – увы, на свое место он таки переселил Сапога, до этого только что переехавшего на верх соседнего со мной проходняка. Теперь эта мразь, нечисть, это животное, эта Дездемона (как он зовет Трусова) будет жить прямо надо мной, на 2–м ярусе моей шконки. Мерзко, конечно, просто омерзительно до тошноты. Но – продлится это только 2 месяца, т.к. 22 декабря это чмо наконец–то освобождается. Будет орать, ржать, глумиться над кем–нибудь (и надо мной тоже, как уже не раз было), сидя прямо у меня над головой. Выродок!.. Вот таких–то как раз в печь, не раздумывая, без разговоров, колебаний и сожалений!! Старая мразь... Но ничего – в конце концов, это все же лучше того чма (молодого), которое тут было до этого: Сапог, по крайней мере, не пьет чай по 10 раз в день, сидя именно в проходняке (обычно он это делает, стоя на “фазе”), к нему не ходят друзья с других бараков, не приходят наблюдать, как он что–либо делает (он не рисует и т.п., как мой бывший сосед сверху), он вообще не претендует именно тут, в проходняке, ЖИТЬ, иначе как на своей шконке, на верхнем ярусе. Так что – 2 месяца его волей–неволей придется потерпеть, а кого тут поселят после него, – черт знает...
Какой вселенский тарарам был в секции, когда все переезжали и таскали матрасы и тумбочки, – этого не описать словами. Полный бедлам. Я сцепился, конечно же, с тем полублатным уродцем–инициатором этих переселений. Он хотел и мою шконку подвинуть, как все, чтобы втиснуть свою тумбочку; я, лежа на шконке, сказал ему: надо тебе – двигай. А если двигать со мной (лежащим) тебе слишком тяжело – твои проблемы. Он разозлился и стал двигать соседнюю со мной шконку так, что проходняк наш, и так щелочка, сузился еще больше. Но потом, конечно, и мы с соседом слева подвинули его тумбочку и мою шконку, расширив наш
