самым верхним отверстием, черная тучка пробежала. Ночь пришла, поел богатей оленины, тюленьего жира поел, сытый стал, сонный – начал укладываться. Лег он… Наверх посмотрел… А над полкой, где он спит… Черный шаман на стене висит! Глаза горят! Прыгнул черный шаман богатому на грудь – рот открыл… И втянул в себя его душу!
Девочка в слишком большой, явно справленной на вырост малице[4] , испуганно прикрыла род ладошкой:
– Съел?
– Зачем съел? – Рассказчик, толстый солидный мальчишка со стянутыми в короткую косу жесткими темными волосами, снисходительно усмехнулся, постукивая кончиком шеста-хорея по корке снежного наста. – Богатый сам помер. Без души как жить?
– А посему стлазники белку убили? И гуся? – шепелявя беззубым ртом, спросил пристроившийся рядом с девочкой малыш, закутанный так, что из меха торчал лишь похожий на плоскую пуговицу нос.
– Темный ты, Рап, прямо как вся Долгая ночь! – снисходительно ухмыляясь, обронил рассказчик. – Хороший шаман превращаться может. Берет звериную шкуру, на себя надел и – р-раз! Белкой стал! Р-раз – гусем стал… Вот стражники и думали, что это все Черный подбирается!
– Тебе, Аккаля, самому лучше думать, чего говоришь. Разве черный шаман хорошим может быть? – хмуро пробурчал еще один мальчишка. Он сидел на корточках у самых корней невысокой, жмущейся к мерзлой земле тундровой сосны. Его голова была низко опущена к коленям, волосы, длинные и, похоже, никогда не чесанные, свисали спутанной копной, закрывая лицо. – Черные порчу наводили – люди от нее мерли. Если кто из богатых болел сильно, Черного звал. Тот слугу брал и болезнь в него засовывал…
– Как засовывал? – из-под капюшона маленького Рапа сверкнули любопытством раскосые глазенки.
– Как-как… Так! – немедленно ухмыльнулся толстяк Аккаля, несколькими выразительными жестами изобразив, как и куда именно Черный шаман засовывал болезнь.
– У-у-у, – испуганно провыл маленький Рап. – Там у слуги потом и болело, да? А как же он сидел?
Старшие захохотали.
– Тихо вы! – сидящий у сосны мальчишка резко вскочил. Спутанные волосы откинулись на спину, открывая очень худое лицо с запавшими щеками и резко выступающими скулами. Он с тревогой огляделся, стреляя по сторонам беспокойными темными глазами.
Совсем неподалеку от них, между редкими низкорослыми тундровыми деревьями, заворочалось тяжелое. Но парня напугало не это. В блекло-голубоватом свете мерцающего под луной снега мелькнули роскошные тяжеловесные рога. Лохматый олень-карибу ударил копытом в снежный наст и начал что-то из- под него выедать. Кажется, успокоенный невозмутимым поведением рогатого красавца, мальчишка опустился обратно в ложбинку у корней и почти шепотом добавил:
– Наш шаман говорит – нельзя по Ночам шуметь! Йим! Запрет! Беда может быть!
– Что, Пукы, со страху в штаны наложил? – протянул Аккаля, кривя полные губы и презрительно глядя на тощего. – Боишься, Черный из тундры за твоей трусливой душонкой придет?
Пукы закусил губу – словно жалея, что заговорил. И снова угрюмо опустил лицо к коленям, прикрытым полами старенькой затрепанной парки.
– А какую душу Черный забирает? – с жадным любопытством спросила девочка. – Уй – птицу сна, что по ночам к человеку прилетает? Или ийс – тень? – она перечисляла деловито, один за другим загибая тоненькие пальчики, как будто пушнину продавала. – Или лили – дыхание, что от предков шаман приманивает? Или ту, которая у человека в одежде живет?
– Думаешь, Черный просто снял с богатея штаны? – раздался спокойный уверенный голос.
Ответом был новый взрыв хохота. Сам шутник, расслабленно привалившись к развилке сосновых веток, лишь лениво улыбнулся. Третий из старших мальчиков не походил ни на кругленького Аккаля, ни на тощего Пукы. Откинутый капюшон открывал густые, заплетенные в аккуратную косу волосы и красивое лицо с хищным, как орлиный клюв, носом. Парка аж потрескивала на широких плечах. Если приглядеться, становилось понятно, что одежда его такая же старенькая и бедная, как у Пукы, но почему-то выглядела она совсем по-другому. Наверное, потому, что держался парень со спокойной уверенностью хозяина тысячи стад.
– Ну ты, Орунг, и скажешь, – пробормотала девчонка, смущенно ковыряя снег носком торбоза. Даже в лунном свете было видно, как покраснели ее щеки. Она из-под длинных ресниц покосилась на мальчишку. Мечтательно вздохнула, залюбовавшись тугими – уж точно не хуже, чем у страшных древних эрыг отыров, – узлами мышц, игравших на его наполовину открытых руках. Рукава детской парки давно стали мальчишке коротки. Хоть и бедный, а все равно в поселке он… Ой, да в их глухомани и слова-то для него подходящего нет! Разве что тетка рассказывала, как городские девочки говорят на модном нынче диалекте южан, горных мастеров, – cool! Орунг точно кул – ну самый, самый холодный!
– Ты, Тан, не бойся, – неожиданно вмешался Пукы. – Ничего Черный не заберет – сказки это все. Спасибо голубоволосым жрицам – не осталось больше черных шаманов! Всех истребили, одних только Белых оставили, чтоб было кому камлать-лечить.
– А тебя, сопливый-слюнявый, никто не спрашивал! – Аккаля пнул деревце, под которым сидел Пукы. На плечи и голову мальчишке с ветвей обрушился плотно слежавшийся пласт снега. Влез тут! Он, может, сам собирался девчонку успокоить. Или наоборот – еще страшных историй порассказать, чтоб больше напугалась. – Можешь вообще отсюда шагать – прямо к своим голубоволосым ведьмам, если так их любишь! Воткни им свой сопливый нос туда, куда…
– Ой, Аккаля, ты что говоришь? – перебила его Тан и с явным ощущением собственного превосходства добавила: – С голубоволосыми нельзя носами тереться! Голубым огнем сожгут. Мне мамка рассказывала, что ей сестра рассказывала, а той тетка рассказывала, которая в ледяном городе бывала. Как парень один голубоволосой сказал, что она красивая.
– Пьяный, наверное, был, – пробормотал Аккаля. – Или дурной совсем.
– А голубоволосая ка-ак глянет на него! – увлеченно продолжала девчонка. – И прямо у него из-под ног Голубой огонь ка-ак ударит! Парень горит, кричит, мечется, люди разбегаются… Так и сгорел! Еще дом и две лавки огонь растопил. – Она покосилась на Орунга, проверяя впечатление.
– Только за то, что сказал – «красивая»? – потрясенно выдохнул Аккаля.
– Так ему и надо! – с глубочайшей убежденностью кивнул Пукы. – Правильно все жрица сделала. Жрицы – добрые, благородные и грозные, а уж никак не красивые! Их уважать надо!
– Жрица в поселок прилетит, ты ей так и скажешь, – все так же лениво протянул Орунг. – Что она некрасивая и ты ее за это уважаешь.
Девочка мгновенно представила: Пукы со своими нечесаными патлами и в лохмотьях подходит к какой-нибудь надменной голубоволосой ведьме… И захохотала в голос! Рядом радостно повизгивала малышня и, прямо как олень, трубил Аккаля.
– Тогда мы точно от Пукы избавимся. Пых – и нету! – изображая пальцами вспышку, сквозь смех простонал Аккаля.
Орунг медленно повернулся к нему:
– Ты о моем брате говоришь. – Голос его звучал так холодно, что, казалось, был способен заморозить и эту морозную Ночь.
Аккаля попятился под недвусмысленно угрожающим взглядом:
– Ты чего, Орунг? Ты ж сам…
– То я. А то ты. Понятно? – все тем же спокойным ледяным тоном пояснил Орунг, и Аккаля торопливо закивал.
Тан глядела на Орунга совсем восторженно – ну ку-ул!
– Пойдемте, оленей посмотрим, – после недолгой паузы примирительно предложил Орунг. – Скоро в пауль возвращаться.
– Я с тобой, Орунг! – Девочка вскочила первая. – А то сказки такие страшные рассказывали, боюсь я теперь одна. – Тан застенчиво зажмурилась – глаза ее превратились в тонкие лукавые щелочки. Орунг усмехнулся и, подхватив оба длиннючих шеста-хорея, свой и девчонки, направился к оленям. – Цо! Цо! – хорей Орунга легонько похлопывал по оленьим спинам, разгоняя зверей по тундре на поиски уцелевшего под снегом корма.
