как он ест красно-белого рака. Молодой светловолосый рыбак вытирает испачканные чернилами каракатиц руки о штаны, одновременно гладя свои ягодицы. Торговка рыбой непрерывно кричит: «Vuole! dica! vuole! dica!» Ko мне подходит ребенок и, встав на цыпочки, сперва глядит на мою ручку, а потом мне в лицо. Отец быстро тянет его за собой. Держа в углу рта зажженную сигарету, торговец рыбой потрошит окровавленными руками рыбу и бросает ее потроха в эмалированный таз. Толстая продавщица с четырехлистником клевера в петлице халата зовет своего ребенка, который наставляет свой водяной пистолет на тушу маленькой двадцатисантиметровой молодой акулы. Чтобы посмешить окружающих, торговец рыбой заставляет трепетать снулую рыбу, держа ее посредине тела и ловкими движениями мизинца шевеля ее хвостовой плавник. Во время минутного перерыва в работе молодой кудрявый торговец рыбой грызет пахнущие рыбой ногти. Маленьким острым ножом он делает разрез на брюхе рыбы, вынимает внутренности и бросает их в белый пластмассовый ящик, до половины наполненный рыбными потрохами. Обслуживая негритянку, он потрошит рыбу, берет в руку толстую желтую бумагу, сверху кладет грубую белую кальку, погружает руку в кровавую груду хамсы и кладет на кальку две-три пригоршни рыбы, бросает на весы и поднимает голову. К своему ужасу и отвращению, я вижу на рыбном прилавке еще две новые, большие по размеру акульи туши. Я закрываю свою записную книжку с изображением высохших, обряженных тел епископов и кардиналов из катакомб капуцинов в Палермо, подхожу и глажу шероховатую, как стальная терка, голову акулы. Продавец тут же окликает меня и говорит, чтобы я не трогал акулу руками. Скользкие щупальца каракатиц скользят между пальцами молодого светловолосого торговца, когда он кладет их на весы. Мужчина, продающий мороженую рыбу, приветливо улыбается мне, когда я, наклонившись над промороженной рыбой, трогаю ручкой лед на глазу лангуста. Негритенок, держа палец в углу рта, с любопытством разглядывает замороженных форелей. Шум, с которым торговец в резиновых перчатках бросает в коробку непроданную за день рыбу, напоминает мне тот шум, с которым мой брат и я бросались когда-то на кухню или на черную кухню, где их варили в котле на корм свиньям. По мере необходимости мы либо перед школьными занятиями, либо после них, или же позднее, вечером, приносили домой хворост. Однажды я, обуреваемый рвением, принес домой и свалил к задней двери дома более двадцати вязанок хвороста и надеялся, что теперь мой брат в течение десяти дней должен будет носить хворост один.
Вдоль кровавых мясных рядов, как в трансе, идет одетая в черное молодая вдова. Молодой араб, рубщик мяса, стоит за прилавком позади разрубленной пополам окровавленной бараньей туши, с которой снята шкура, и машет букетом роз, делая знаки рукой стоящей напротив цыганке. В ушах улыбающейся цыганки висят золотые сережки, она кокетливо склонилась над клетками с зеленым попугаем и черепахой, которая погружает свою морду с горькими складками у рта в грушевые очистки. Два черно-серых, только что появившихся на свет, еще слепых котенка грызут кусок вяленой рыбы. Рыночная торговка рвет банкноту в пять тысяч лир, которую ей дала покупательница, крича: «Не нужны мне твои деньги!» На фотографии, висящей в одной из местных лавок, я вижу еще молодого футболиста клуба «Рома», который теперь, став старше, стоит за прилавком. В окровавленном переднике, с окровавленными руками, он следит за моим взглядом: узнал ли я его на фотографии. Медленно разрезая огромным ножом мясо, мясник окликает молодую цыганку криком:
Чего ждали двое этих мужчин, которые каждый день, будто зная, что я скоро должен съехать с квартиры, стоят на улице Барнаба Тортолини и усмехаются, когда я прохожу мимо них. Я не здороваюсь с ними, я не буду приветствовать этих двух вечно стоящих здесь и вечно ждущих каких-то неприятных происшествий господ.
Перед мясной лавкой на улице Сан-Валентино женщина катила по кругу детскую коляску. Сейчас, сидя за пишущей машинкой, я не могу точно припомнить лица ребенка, а также то, был ли у него в руках белый или цветной пластиковый мяч. Женщина запомнилась мне именно потому, что коляску, в которой лежал новорожденный, она возила по кругу перед мясным магазином. Если бы она возила детскую коляску с ребенком, крутящим в руках белый или цветной мяч, по кругу в парке, на Вилле Глори или Вилле Боргезе, то, вероятно, вряд ли бросилась бы мне в глаза. Но то, что она возила коляску с новорожденным перед рубщиком мяса, держащим в руке окровавленный топор, заставило меня обратить на нее внимание и немало взволновало меня. Но сейчас, двадцать часов спустя после этого, я не могу вспомнить ни лица ребенка, ни того, какой именно, белый или цветной, мяч крутил в руках ребенок, которого перед мясным магазином все время кругами возила женщина с налитыми кровью глазами, неотрывно глядящая на молодого, до черноты загорелого мясника, всегда любезно улыбающегося покупателям и дружелюбно кивнувшего мне в ответ на мою просьбу, но затем подавшего мне не тот кусок мяса, который я просил, так что я, хотя и не требовательно, но вопросительно посмотрел на него, в то время как женщина с налитыми кровью глазами неотрывно глядела на молодого, до черноты загорелого мясника, кругами катая перед мясным магазином коляску с новорожденным, крутящим в руках белый или цветной мяч. Мясник кивнул мне снова, давая понять, что понял меня и что он сей же час меня обслужит. Он вытащил из холодильника большой кусок мяса с фиолетовым штампом санитарной инспекции и швырнул его на разделочную доску. Затем он вновь кивнул мне, я фальшиво улыбнулся ему. Он же, и это испугало меня, больше не улыбнулся мне ни любезно, ни фальшиво в ответ, но лицо его осталось непроницаемым, пока на улице перед дверью его магазина женщина кругами катала коляску с новорожденным, крутящим в руках не то белый, не то разноцветный мяч, неотрывно глядя на молодого мясника, отрубавшего от целого куска два тонких куска телячьего филе. Я же, уже дрожа от страха, отпрянул назад, прижимая руки к груди, будто почувствовал, что мясник на глазах у неотрывно глядящей на него налившимися кровью глазами женщины, кругами катающей перед дверью его мясной лавки коляску с новорожденным, крутящим в руках не то белый, не то разноцветный мяч, вырезал кусок мяса из моего тела и предложил мне его съесть. Я знал, что нельзя есть собственное человеческое мясо, тебя тут же вырвет, хотя говорят, что можно есть мясо другого человека, возможно, даже мясо собственного брата или сестры. Выходя из мясной лавки и проходя мимо постоянно катающей кругами пред ее дверью коляску с новорожденным женщины с налитыми кровью глазами, неотрывно глядящей на мясника, я раздумывал, не отнести ли кусок мяса обратно и взять другой, возможно, кусок индюшатины или говядины, потому что индюшачье мясо не напоминает мне о моем детстве, так как мы их не держали во дворе, и хотя сосед какое-то время держал индюшек, которых я боялся и от которых всегда убегал, как только они меня замечали, но при забое телят я должен был помогать и вместе с отцом- крестьянином за последнее время ранним утром или поздним вечером забил не меньше двадцати телят. На мгновение я прислонился к садовой ограде дома напротив мясной лавки, через витрину глядя на загорелого до черноты, постоянно улыбающегося покупателям черноволосого мясника. Вот и сейчас, разрезая мясо, он продолжает улыбаться покупателю, управляясь со своими многочисленными ножами с не меньшей элегантностью, чем священник на алтаре под распятием с умирающим за нас Господом из Назарета, с чашей, дароносицей и белыми, пахнущими свежим хлебом облатками с водяными знаками отпечатков пальцев действующего папы. Пока я, глядя на снова и снова катящую по кругу коляску перед мясной лавкой женщину с налитыми кровью глазами, шел с улицы Сан-Валентино на Ларго Бельградо, на бумагу упали
