отстранился и пошел к своим друзьям, положив кисть винограда в коричневый бумажный пакет. Пожилой африканец, отщипывая виноградинку от кисти, на смеси арабского, французского и итальянского спросил меня, давно ли я живу в Риме, как долго хочу здесь оставаться и чем я занимаюсь. Он присел на каменную скамью справа от меня, не заметив лежащую на ней раскрошенную пиццу. Парень слева от меня наклонился ко мне, а тот, что мыл виноград под струей фонтана, сел на корточки у моих ног и посмотрел мне в лицо. Как только их круг сомкнулся, я стал испуганно и растерянно оглядываться. Я испугался за свою черную кожаную сумку, в которой лежала моя записная книжка с изображениями высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, потянул сумку себе к животу и положил на нее руки. По глазам африканцев я понял, что этот жест их задел. Лица у парней были свежие, волосы чисто вымыты, одежда опрятная. Из всего этого я сделал вывод, что они прибыли в Рим совсем недавно. Затем тунисцы встали и с темной улицы направились на площадь Чинкваченто. Вставая с каменной скамейки, я достал из кармана брюк банкноту. Яркий свет, горевший в стеклянном кафетерии, освещал площадь Чинкваченто. Сверкнув глазами, самый молодой из парней прошептал своему другу, что у меня в руке банкнота. В то время как другие пошли дальше, парень, которому сказали про деньги, остановился, обернулся в мою сторону, ожидая, что я с ним заговорю. «Vuoi soldi?» – спросил я у африканца. «Far' l'amor?» – прошептал парень. Он спросил, знаю ли я подходящее место, и, предупредив предварительно своих друзей, сказал мне, что не позднее чем через два часа будет на площади Чинкваченто. Я подумал, что мы могли бы устроиться под одним из многочисленных кустов, но там было сыро, мерзко пахло дерьмом и мочой, там постоянно шныряли, что-то вынюхивая, собаки, а бело-голубой свет фар полицейских патрульных машин безжалостно освещал все углы и закоулки. Пока мы шли мимо киоска, в котором продавались аудиокассеты, шестнадцатилетний тунисец рассказал мне, что он вместе со своими друзьями всего несколько часов назад прибыл из Туниса в Рим. Они зайцами добрались на корабле из Туниса в Кальяри, оттуда в Чивитавеккия, а затем автобусом в Рим. Мы подошли к автобусной остановке на улице Финанце. Люди, стоявшие в ожидании автобуса у края археологического раскопа, посмотрели на нас подозрительно. Когда мы проходили мимо зевак, я положил руку на плечо Омара и дотронулся до его иссиня-черных вьющихся волос. Мы пошли дальше, через настежь открытые железные ворота, перешагнув через порог, и оказались на заднем дворе церкви. Перед освещенной дверью черного хода, ведущего к кабинетам и в ризницу, были припаркованы две машины. Однако аркада церкви была не освещена. Я положил свою черную кожаную сумку на каменную скамью, подальше от Омара, так как боялся, что он стащит ее. Затем я снял пуловер, очки, положил их в сумку и подошел к стоящему в углу и ждущему меня Омару, уже расстегнувшему молнию на своих брюках. Губами я коснулся его пахнущих шампунем волос, его лба, стянул вниз его брюки и потянул резинку белых узких трусов, вытащил его член и обнажил ягодицы. Его трусы соскользнули ему на колени. Затем, когда я снял с себя брюки и трусы, мы прижали друг к другу наши вставшие члены. Amarcord! В шестнадцать лет, вырезав из иллюстрированного журнала фотографию обнаженного черного юноши, я пошел с ней на сеновал и там, на стоге сена, под ласточкиными гнездами, сняв трусы, прижал ее к бедрам. В аркаде я встал на колени, прикоснулся губами к бедрам тунисца, принялся лизать его черную мошонку и взял в рот его обрезанный член. Когда я стал сосать его, он с легким стоном начал ритмично, как при половом акте, двигать бедрами и гладить волосы у меня на голове. Я выпустил его член изо рта и уткнулся носом в его пах, вдыхая мальчишеский аромат его лобковых волос. Он послюнил свой член и дал мне понять, чтобы я повернулся к нему задом. Но когда он вошел в меня, я почувствовал такую сильную боль в заднем проходе, что буквально скрючился, и его член выскользнул из меня. Тогда он снова повернул меня к себе лицом, поставил перед собой на колени, и, задрав свою рубашку до сосков, прижал мое лицо к своему животу и паху. Я вдыхал аромат его лобковых волос, мошонки и головки полового члена, сильно сжав его ягодицы ладонями, я погрузил свой язык в его пупок. Я обонял запах его бедер, лизал его коленки, а когда он повернулся ко мне задом, так глубоко засунул язык между его ягодицами, что почувствовал вкус его кала. Я зарывался губами и языком в густые черные волосы на его плечах, сосал его соски и снова утыкался лицом в его темное «лоно». Услышав какой-то шум, мы отпрянули друг от друга, повернули головы и на мгновение прислушались. Я снова встал перед Омаром на колени, прижался лбом к его голому животу, но буквально через полминуты услышал, как закрываются железные ворота, а в темноте за нашими спинами появился человек и закричал: «Andiamo! subito! andiamo!» Мы поспешно оделись. Я нащупал в темноте мои очки и пуловер. Только когда мы уже переступили через порог железных ворот, монах заметил нас и понял, что выгнал двух гомосексуалистов. Его лицо задергалось, а изо рта полетели ругательства на римском диалекте. Нетвердо ступая, мы быстрым шагом пошли оттуда и засмеялись, вновь оказавшись на автобусной остановке, на площади Финанце. В поисках нового укромного местечка мы подошли к огромному дому с садом, но кусты в нем были недостаточно густые и высокие. Когда мы вошли туда, то увидели ведущую к дому грязную мощеную дорожку. Под аркой ворот я снова снял сумку и пуловер. Омар, уже стянувший одежду со своих бедер, подошел ко мне и расстегнул молнию на моих брюках. Я снова и снова целовал его пропахшую сигаретным дымом правую руку, тихо приговаривая: «Убей меня! Убей меня!» Я встал перед нимна колени и снова взял его стальной жезл в рот, стал нюхать его чресла, зарываясь носом и языком в его лобковые волосы, лизать его яички. Со слипающимися от его спермы глазами, я вышел из переулка на благоухающую духами виа Венето, где одна из соблазнительных проституток, подойдя ко мне, плюнула мне под ноги, когда я сказал ей, что не испытываю сексуального влечения к женщинам. Мне повстречался также транссексуал, выливший на себя целых полфлакона духов. Через Виллу Боргезе я вышел на улицу Антонио Грамши, оттуда на улицу Сан-Валентино и, наконец, на улицу Барнаба Тортолини. Войдя в прихожую, я услышал болтовню, из которой понял, что у синьоры в гостях пожилая дама из швейцарского посольства. Я подал гостье руку, но, боясь, что она почувствует запах чресел юного африканца на моих пальцах, тут же отдернул ее, как только она к ней прикоснулась. Я присел к столу и оперся на локти, чтобы незаметно вдыхать запах чресел Омара, оставшийся на моей руке. Затем, когда гостья ушла, я сел на диван и заплакал. Я закрыл левую часть лица рукой, чтобы читающая в кожаном кресле синьора Леонтина Фэншоу не увидела моих слез. Позже, умываясь, я старался не намочить правую руку, чтобы не смыть запах тунисского мальчика. Перед сном я мыл лицо только левой рукой, стараясь, чтобы зубная паста не брызнула на мою правую руку. Я заснул с запахом «лона» Омара на правой руке. Утром, когда я проснулся, запах безвозвратно улетучился.
На поле стоит забор, огораживающий делянку размером с могильный участок. На ней растет ель и стоит ваза с первоцветами. На этом месте погибла маленькая девочка, когда крестьянин дал на своем тракторе задний ход, чтобы взять на прицеп телегу, не заметив пробегавшую сзади девочку. Она была раздавлена трактором и прицепом. Выступающая вперед железка проткнула ей глаз и вошла в мозг. Молодой крестьянин, повинный в случившемся, отнес окровавленное мертвое детское тельце в родительский дом Якобов. Он положил его на тот же самый диван, на котором когда-то лежал с вывалившимся изо рта языком и мокрыми штанами повесившийся семнадцатилетний Якоб. Во сне мне кто-то прошептал – проснувшись, я не мог вспомнить его лица, – что это не сон, а несчастный случай, произошедший на самом деле, и что мне не нужно описывать этот несчастный случай, как он его много раз называл, так как он все равно утром появится в газете. Лишь несколько минут спустя после пробуждения я понял, что это был цветной сон, а не реальная история, которую мне кто-то поведал во сне или на уличном перекрестке. Я включил свет и взял мою записную книжку, в которой были изображены обряженные тела епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо.
Фолькер, старший из двух сыновей учителя, запомнился мне лишь тем, что он часто носил короткие кожаные штаны и шерстяные чулки и был честолюбив, неуклюж и неловок настолько, что его брат, второй сын учителя, Габриэль, с которым я часто катался по земле и к которому приставал, нередко давал пинка по его затянутому в кожаные штаны заду. Но я лучше помню Габриэля скорее всего потому, что он умер, так как мне больше нравится писать о мертвых, чем о живых. Когда его мать, назовем ее госпожа Бергйордан, хотела, чтобы он шел домой, она открывала окно квартиры, расположенной в школьном здании, и, приложив к губам черный свисток, изо всех сил дула в него, издавая пронзительный свист. Не стояла ли она иногда над его могилой с черным свистком во рту, чтобы позвать его и сказать, что он должен быть дома? «Ужин готов! Пора делать уроки! После того как колокол звонил к вечерне, ты больше не должен пропадать в деревне!» Несколько лет спустя после того, как в амбаре нашего деревенского священника на одной веревке повесились Якоб и Роберт, с собой покончил учительский Габриэль. Отец и мать нашли его мертвым
