у меня в доме мужчина, в то время как я еще не развелась с мужем. Если ты поднимаешь трубку в мое отсутствие, мне все равно». Пока я снимал трубку телефона в прихожей, миссис Фэншоу подняла трубку второго аппарата в своей спальне. «Там еще чей-то голос, у тебя кто-то есть, возможно, мужчина?» – спросила у меня попавшая в сложную ситуацию молодая женщина и немедленно повесила трубку.
Подруга Леонтины Фэншоу утверждала, что я поправился на ее харчах. «А когда он растолстеет, мы его продадим!» – ответила ей Леонтина Фэншоу. Иногда я видел, как она в стальной каске едет на танке по улицам Рима. Берегись, не то она наедет на тебя, как американский танк на вьетнамский дот. Однажды она прочла мне индейское стихотворение, привезенное ею из Америки: «Великий Дух, дай мне силы критиковать моих ближних не раньше, чем я отойду на милю». Другой раз она подняла ладонь и воскликнула: «Смотри, у ладони две стороны, ты видишь одну, а я другую сторону!»
Как-то утром Леонтина Фэншоу постучала в дверь моей спальни. Я встал, быстро вынул беруши и открыл дверь. Вечером я забыл положить автобусный проездной билет в ее сумку в прихожей. Стоя в одних трусах, я протянул ей билет. Леонтина Фэншоу взяла билет и, словно балерина, сделала два шага назад, прежде чем повернуться и пойти по коридору к стеклянной двери гостиной. На стопку моего свежевыстиранного нательного белья она положила ароматный мешочек, набитый лавандой.
За обедом миссис Леонтина Фэншоу поставила на стол две бутылки тоника – одну перед моей тарелкой, другую перед своей. Я открыл свою бутылку и налил себе в стакан шипящей воды. Затем, в следующий раз, она снова поставила на стол две бутылки тоника, с той только разницей, что одну бутылку она открыла и налила из нее воду и в мой, и в свой стакан. Когда же мы выпили эту бутылку, она открыла вторую бутылку и проделала то же самое, повторяя ритуал.
В воскресенье, после пытки завтраком, сидя за чашкой кофе со взбитыми сливками, в которые она, не иначе, добавила какую-то американскую вкусовую добавку, и вновь слушая рассказы о ее супружестве, в то время как моя печатная машинка назойливо раскачивалась туда-сюда на висящей над нами люстре, она неожиданно, без какой-либо просьбы о том с моей стороны, предложила: «Налить тебе ванну?» Во время другого завтрака, слушая
«Принести подушку?» – спросила миссис Фэншоу, когда я растянулся на диване, довольно удобно пристроив голову на его жесткий подлокотник. К моему удивлению, она принесла мне подушку не из моей комнаты, но ту, что всегда предназначалась мужу. Я был возмущен, но не осмелился сказать, что с большей радостью прилег бы на свою собственную подушку. Для меня все-таки гораздо ближе, когда я лежу, уставившись в «ящик», на диване в гостиной, сходить за подушкой в мою спальню, чем – даже если я один в квартире – идти за ней в ее спальню и там взять подушку не с ее кровати, а с соседней, некогда кровати ее мужа, которую она, несмотря на то что уже несколько лет не живет с ним вместе, меняя в доме постельное белье, перестилает. «А когда я поеду в Вену, – сказала Леонтина Фэншоу, – я привезу тебе оттуда желтое постельное белье с бабочками, как тебе идея?»
Однажды она увязалась со мной на прогулку вдоль набережной Тибра, то отставая, так как я, идя, говорил, сильно размахивая руками, то снова цепляясь за мою руку. Мне хотелось поднять с асфальта влажный, пахнущий тленом каштановый лист и прилепить ей на лицо. Угрозой я ослабил ее хватку. «Я думал, не прыгнуть ли мне в Тибр!» – сказал я. «Тогда я проверю, смогу ли я на практике применить свои навыки спасения утопающих!» – ответила Леонтина Фэншоу. Идя дальше, я подумал о том, что если, не сообщив ей, на неделю уеду в Неаполь, оставив в ее квартире свои пожитки, кроме записной книжки с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, то Леонтина Фэншоу страшно испугается. Она подумает, что я погиб, станет звонить в полицию, вместе со своими подругами – дипломатками из Германии, Голландии и Австрии – будет искать меня по всем придорожным римским канавам, устроит переполох во всех больницах, спрашивая о пострадавших иностранцах.
Один раз, когда я поздно пришел домой, она рассказала мне, что в три часа ночи трижды позвала меня, когда я, согнувшись в три погибели, сидел на кухне и пил пиво. Несколько минут спустя она в своей голубой американской пижаме с картинками, изображающими медвежат, открыла дверь на кухню и, просунув голову, сказала: «Ты слышал, как я тебя звала? Я только хотела убедиться, что это ты». Леонтина Фэншоу и днем частенько бегала по квартире в оранжевой шуршащей синтетической сорочке, поправляя бахрому на ковре в гостиной, после того как я, задев ее ногой, пошел дальше. «Сколько раз я тебе говорила, что ты должен перешагивать через бахрому, – сказала Леонтина Фэншоу, – у меня во всем порядок». Однажды утром дверь ванной была приоткрыта, и я увидел, как она, сидя в ванне, задрала вверх ногу и кремом удаляла с нее волосы. Я тотчас же развернулся и на цыпочках, чтобы не смущать ее, прошел в свой кабинет.
Ее длинные, иногда накрашенные красным лаком ногти загибались, словно когти птицы! Сжав кулаки и закрыв глаза, она закричала однажды: «Я стала так холодна, так холодна!» Я тотчас же увидел сосульки, висевшие на слове «холодна». Через пару часов Леонтина Фэншоу пришила мне пуговицу на рубашку, заштопала дырку и произнесла: «Смотри, все это я делаю для тебя!»
Уже лежа в постели с лицом, а прежде всего с бровями, блестящими от ночного крема, и подпиливая на сей раз розовые ногти, она сказала мне, сидящему на краю ее кровати: «Тебя невозможно оттолкнуть, ты настолько предан своему, если можно так сказать, предназначению, что попадаешься на удочку и делаешь то, что ты хочешь… Я никогда тебя не выставлю, ты можешь жить в моей квартире в Риме сколько захочешь!.. Ты знаешь, меня задело, когда ты позвонил отсюда своему брату в Австрию и попросил его приехать в горы к той русской и привезти ей цветы. А чтобы хоть пару цветков подарить мне, до этого ты до сих пор не додумался. Кто знает, не получу ли я однажды от тебя пинком под зад!»
Переглянувшись, мы с портье одновременно улыбнулись, когда она стала ругать маляров, выкрасивших прихожую квартиры не в светло-лиловый, как все остальные стены, а в бледно-желтый цвет. Уезжая лечить свой ишиас, она сказала: «Можешь брать всю еду, что есть в доме». Вернувшись, она жаловалась уборщице: «Он без спросу брал то и это!» Когда я приехал навестить ее, она сказала в прошедшем времени: «Я вижу, Рим пошел тебе на пользу!» И мне стало ясно, что она хочет от меня избавиться, и поскорее.
Когда я пишу в своем римском кабинете, балконная дверь открыта. На улице еще тепло, и сентябрьский ветерок врывается в комнату. Десять часов вечера. Вокруг летают насекомые. Я их не отгоняю. Насекомые стремятся на свет, а я в темноту. Эти летящие на лампу насекомые напоминают мне родительский дом. В полночь я сидел в постели и в свете настольной лампы читал про Родиона Раскольникова. Насекомые летели в открытое окно и садились мне на руки. «Все-таки кто-то живой прикасается к моей коже!» – думал я. Едва другие насекомые садились на горячую лампу, как их тонкие ножки съеживались, лишь коснувшись светящейся колбы, прилипали к ней или сразу же падали на простыню. Прежде чем заснуть, я клал Родиона Раскольникова на письменный стол и стряхивал насекомых с постели, чтобы не спать среди обугленных трупиков.
Я иду по улице Антонио Грамши до Ларго Бельградо к большому цветочному киоску, где под зонтикоподобными устройствами двое продавцов-мужчин постоянно подрезают стебли роз, гвоздик, лилий и хризантем. В шесть часов, когда темнеет и я заканчиваю писать, я всегда прохожу мимо этого освещенного киоска. Вокруг темнота. Освещенные бутоны тянутся ко мне, розовые венки виснут на шее и один из них душит меня, и я изо всех сил рву траурный венок, пока на асфальт вокруг меня не начинают сыпаться цветки, бутоны и листья.
Если у меня снова воспалятся сухожилия рук от работы на печатной машинке и я вынужден буду носить гипсовую повязку, ее страстная заботливость смогла бы превратить меня в беспомощное дитя. Естественно, Леонтина Фэншоу надевала бы мне слюнявчик с Микки Маусом, завязывая тесемки на шее. Мультяшные мыши, полуголые, в одних трусах с американским флагом, строем идут в мой кабинет, подходят ко мне, становятся на цыпочки и тянут ко мне, в испуге выглядывающему из-за пишущей машинки, свои молитвенно сложенные мультяшные ручки с зажатыми в них острыми как бритва топорами. Не запереться ли мне в моем кабинете, не перестать ли принимать пищу, пока не стану худой, как скелет, и римские могильщики не вынесут меня из ее американской квартиры. Леонтина Фэншоу сможет набросить на мой гроб
