Таня присела. Подушка, принудительно разогнанная до скорости триста метров в секунду, разом лопнула по всем швам, выпустив пух.
– Мимо, – заметила Таня.
Гробыня сидела на кровати и, свесив ноги, любовалась пургой из белых куриных перьев.
– Сентябрьский снегопад! Ну разве я не сокровище? Не брульянт? – спросила она, зевая.
– Брульянт!
Сравнение Гробыню вполне устроило. Тем более что она сама его подсказала. Она откинулась на подушку и томно спросила:
– Никто не хочет объяснить мне меня? Почему я такая красивая, но никем не понятая? Ну хотя бы чуть- чуть пообъяснять?
– Я – пас, – сказала Таня.
– А знаешь, почему «пас»? Сволочь ты, Танька, почемушто! Если бы ты меня о чем-нибудь попросила, я бы сразу сделала!
– Запросто. Поставь чайник! Кофе хочу! – предложила Таня.
Гробыня задумалась.
– Это перебор. Такой услуги я тебе оказать не могу. Попроси что-нибудь другое!
– Хорошо. Чайник я поставлю сама, а ты налей в него воды, – предложила Таня.
Гробыня возмутилась еще больше:
– Э-э! Ну до абсурда-то доводить не надо! Может, тебе еще лунной пыли наковырять?
– А что тут такого? Просто налить воды!
– Просто налить воды! А в рот тебе не плюнуть жеваной морковкой? – передразнила Склепова. – Да до нормального крана идти метров тридцать! По темному коридору! А если на меня кто-нибудь нападет?
Закончилось все тем, что Таня и воду сама принесла, и чайник поставила. И никто на нее не напал. Все это время Гробыня якобы мыла посуду заклинанием
– Слышь, Гроттерша, а я о ней иногда думаю! – сказала Склепова, растворяя в чашке кофе. Кофе она называла просто «кофь».
– О ком?
– Ну об этой… О моей двойничихе! Какая она была? Зачем ей, например, такие длиннющие ногти? Ими же ничего невозможно делать! Например, держать тяжелый нож обреченца!
– Может, оно ей и не особо надо было? Нож там какой-то. Она была девушка мирная, – предположила Таня.
Гробыня хмыкнула. Как видно, такая мысль ее не посещала.
– Ведь, по сути, Гроттерша, какая малина получается? Она – это я. Я – это она. Может, она потому и сидит тихо и власть мне отдала без боя, что мы с ней одно?
– Как одно?
– А так. Ну, день и ночь же не воюют с кастетами и пистолетами? Одно уходит, другое заступает на смену. Прихожу я – уходит она. Приходит она – ухожу я. Вдруг это наше все, что было… ну там Гонки всякие и так далее, – дурной сон, и надо забыть его и?.. – Гробыня не произнесла самого слова, но Таня поняла ее и сама.
– Один год. Даже уже меньше, – напомнила она.
Гробыня кивнула.
– То-то и оно! Ну усе! Поболтали и будя, а то язычки истреплются. Хто кудыть, а я спать! – сказала она и, выстрелив себе из пальца в висок, обрушилась на кровать.
Таня взяла футляр и вытащила его в коридор.
– А ты, Танька, ничего! Хотя совершенно за собой не следишь. Но, может, оно тебе и не надо. Лучше красивая девушка без помады, чем помада, намазанная на противогаз, – сказала ей вслед якобы спящая Склепова.
В общей гостиной в углу длинного дивана печально дремал Жора Жикин. Кажется, профессиональный ловелас Тибидохса пригласил кого-то на свидание, но девушка не явилась, и Жора от огорчения уснул. Из его разжавшейся во сне руки выпал лист бумаги. Таня подняла его. По клеткам прыгал жирный карандаш.
«Разбирался в себе с 19.00 до 23.30. Пришел к следующему окончательному выводу (по состоянию на 23.31). К Дусе Пупсиковой у меня любовь-нежность. Лоткову я люблю сестринской любовью. К Попугаевой у меня любовь общечеловеческая со слабо растворенным эротизмом. К Шито-Крыто у меня ненависть- страсть. Она пробуждает мое агрессивное либидо. Это месть моей бабушке за то, что она бросила дедушку. В Тане Гроттер я люблю проекцию моей матери, но не могу простить ей (не Тане, а матери) то, что она не купила мне красную пожарную машину, когда мне было три года».
Вздохнув, Таня аккуратно свернула бумажку и засунула ее поглубже в Жорин карман. Затем отыскала на подоконнике треснувший фломастер и старательно нарисовала на щеке у Жоры алый поцелуй. Жикин зачмокал во сне губами, но так и не проснулся.
«Проснется утром человек, а у него поцелуй от мамочки! Ему будет приятно!» – подумала Таня и занялась контрабасом.
Перелет в Тибидохс, закончившийся тараном Пельменника, до сих пор вызывал у нее дикий страх, но одновременно и дикое желание повторить. Всякую свободную минуту она старательно учила полетные заклинания и даже взяла в библиотеке книгу Дедала Критского «Искусство драконбола», в которой, по слухам, жил сам автор. Правда, самого Дедала Таня там так и не встретила – он таился, зато дважды натыкалась на страницах на его разбросанные тапочки, один раз – на арфу и один раз – на пустой сосуд с вином.
До главы, где описывались драконбол и его секреты, Таня так и не дошла. Ее интересовала первая часть с общей теорией полетов, описанной хотя и несколько занудно, но крайне понятно и последовательно. Все-таки жаль, что полетные заклинания удерживались в пока недоступной ей до конца памяти двойника, и все приходится выучивать заново.
Оставив футляр от контрабаса в гостиной, Таня потащила инструмент по коридору. Это была та часть коридора, где селили новичков-первокурсников. Из-под чьей-то двери бежал живой веселый поток хомячков, крысят, сусликов. Ползли молодые ужи. Летели трескучие стрекозы. Таня присела, завороженно разглядывая все это буйство жизни. Потом постучала.
– Простите! Я больше не буду! Я тут просто подумала… – робко сказали за дверью и замолкли, не уточняя, что было подумано и чего «больше не будут».
Хмыкая и перешагивая через разбегающуюся и разлетающуюся во все стороны живность, Таня потащила контрабас к подъемным воротам Тибидохса. Самый короткий путь пролегал через гостиную темного отделения. Из гостиной доносились лязг штанги, сосредоточенное сопение и жуткий запах пота. Гуне Гломову не спалось. Съеденным за ужином котлетам не терпелось поскорее превратиться в мускулатуру.
Тане нравился Гуня – нравился так, как шустрым внучкам нравятся глухие дедушки. С ними можно говорить о чем угодно – они все равно не запоминают.
– Мне тоскливо, Глом! – сказала она, опуская контрабас на вытертый ковер.
Штанга в руках у Гуни дрогнула. Гломов посмотрел на нее с беспокойством. У него на все было одно объяснение.
– Это потому, что ты поела грибов. Гробыня тоже как грибов поест, меня грузить начинает. То мебель ей не так стоит, то мухи не туда летают.
– Нет, Глом! Мне тоскливо потому, что я сама в себе запуталась! Я сама себе тесна! А внутри я такая огромная, что могла бы весь мир наполнить, весь Тибидохс. Понимаешь ты это или нет?
Гуня трудно задумался. Зашевелил губами. Казалось, где-то в его глубинах зреет мысль – вечная, настоящая, бесценная мысль.
– А все ж таки не надо было тебе трескать те грибы! – торжественно заключил Гуня и снова стал звякать штангой.
Таня выволокла инструмент за ворота Тибидохса и, волнуясь, произнесла
