Контрабас оживился и полетел быстрее. Таня оказалась недалеко от Большой Башни, отделенная от нее внешней стеной, дальше которой начинались полетные блокировки. За стеклом она увидела четкий профиль Бейбарсова. Он стоял к ней боком и что-то рисовал.
Таня ощущала недовольную дрожь инструмента. Всеми струнами контрабас грезил
Ноги Тани отделились от контрабаса. Понимая, что сейчас перевернется через голову, Таня вцепилась в гриф обеими руками, вообще не думая о смычке. Контрабас завертело. Он запрыгал как детская игрушка на резинке. Таня видела то светлые латки неба, заштопанные кошачьими полосками ночных туч, то мертвенную воду пруда, то низкую арку подъемного моста. За мгновение до столкновения Таня сумела наудачу повернуть смычок в кисти. Наудачу, потому что направить его на что-то определенное, когда инструмент вращало, а пальцы впились в гриф, было нереально.
Контрабас рванулся, послушно перейдя в горизонтальный полет, а разогнавшуюся Таню бросило спиной вперед. Чудом она сумела перехватиться. Теперь она болталась на стремительно летящем контрабасе, как на турнике, лихорадочно дергая ногами и пытаясь подтянуться. Смычок зажимала в зубах. Ноги касались воды. Впереди горбатился черный каменный мост, о который Таню должно было размазать.
«Я не хочу умирать! Кто-нибудь, сделайте что-нибудь!» – мысленно, но отчаянно крикнула Таня.
И вдруг что-то изменилось. Трещина пробежала по розовому льду. Откуда лед? Что за бред? Но это было неважно. Тело приобрело ту особенную ловкость, которая определяется не силой, но годами тренировок. Таня отпустила одну руку и, раскачавшись, бросила корпус резко назад, так что, казалось, она сейчас вообще расстанется с контрабасом и окажется в воде.
Однако прежде, чем это случилось, ноги привычно обняли контрабас. Рывок – и Таня оказалась в «седле». Черный мост был рядом. Бросившись грудью на гриф, Таня благополучно пропустила каменную арку над головой и обрадовалась, что все позади, но тут прямо по курсу вырос дубовый столб, к которому привязывают лодки.
К столбу Таня оказалась никак не готова. Еще секунда и – гриф сломается от страшного удара, что приведет к обрыву Веревки Семнадцати Висельников!.. Она рванулась и – дальше все смешалось.
В себя Таня пришла на берегу. Точнее, на берегу были ее голова и руки. Остальное тело находилось в воде. Лоб упирался во влажную раскисшую землю. Таня встала на четвереньки и стала шарить вокруг. Вначале она наткнулась на полированный бок контрабаса, а потом и на смычок. В контрабасе чавкала вода. Ее было столько, что он стал тяжелым, как дохлый бегемот. Таня сумела вылить воду, только когда выглянула луна. Полировка местами ободралась и вздулась от влаги, зато гриф был цел.
«Я вылезла… Меня спас двойник! Сознание переключилось, и несколько минут она была мною… То есть я ею…» – поняла Таня. Она понятия не имела, как выбралась из пруда, да еще и сохранив контрабас со смычком.
Последним, что капканом захватила память, стало заклинание
Таня взвалила контрабас на плечи и потащилась к подъемному мосту. До него было никак не меньше двух-трех верстул. Расстояние она по старой памяти считала на верстулы. В ботинках хлюпала вода. Было холодно. Перстень Феофила Гроттера, разрядившись от пикового усилия, отказывался выбрасывать искры, даже самые простенькие, согревающие. Зато на ворчание его вполне хватало.
До самого Тибидохса Таня выслушивала неутешительные истины. Например, что она самый неудачный плод на многовековом древе Гроттеров. Зато Таня (в перечне недовольной загробной родни) узнала множество имен своих родственников, о которых прежде не имела ни малейшего представления. Одной из самый запоминающихся была некая Зульфия Станиславовна Пчихшихмыхчук, двоюродная тетя, фамилия которой выговаривалась в четыре приема и была похожа на кашель.
Когда Таня добрела до подъемного моста, вид у нее был такой жалкий, что даже Пельменник не стал сводить с ней счеты, а посмотрел долгим угрюмым взглядом.
Наскоро переодевшись, Таня помчалась к домовым отдавать в починку контрабас. Их новая мастерская была за ногами атлантов, под лестницей. Тане приходилось не столько идти, сколько ползти, волоча за собой тяжелый инстумент. За деревянной, обитой ватином дверью весело стучали молоточки. Кто-то что-то пилил, сверлил, снимал рубанком стружку.
Таня постучала, ей открыли. Домовых было четверо – все в красных рубашках с поясками и лаптях. Один белобородый, другой пегобородый, третий с бородой-пушком и последний безбородый. Зато чем меньше волос было у домовых в бороде, тем больше – на голове. Казалось, с возрастом волосы не исчезают, а, захватив рюкзаки и чемоданчики, постепенно переселяются с макушки на щеки и подбородок.
– Работу возьмете? – спросила Таня.
Домовые разглядывали искалеченный контрабас. Вздувшийся от воды лак не слишком их встревожил, зато все по очереди озабоченно трогали мизинцами пробоину в днище контрабаса, которая поначалу показалась Тане незначительной.
Таня начинала нервничать.
– Ну что? Беретесь?
Безбородый посмотрел на бороду-пушком. Борода-пушком – на среднего, средний – на белобородого. Отвечать раньше старшего у них не полагалось.
– Постирать решила?.. Ну оставь! Посмотрим! – неохотно выдавила седая борода.
– А когда можно будет забрать?
Бороды снова посмотрели друг на друга и молчали никак не меньше минуты.
– Забрать – прямо сейчас! – веско произнесла седая борода. – А починить – не раньше, чем починится!
Таня сговорилась с домовыми о цене (они захотели семь стеклянных молоточков для особенно тонкой работы) и выползла из мастерской, держа под мышкой одинокий смычок.
Настроение у нее было отвратительное. Она беспорядочно пошла куда-то и внезапно оказалась возле комнаты Ваньки. Дверь в нее была приоткрыта. Таня без церемоний толкнула ее локтем и заглянула. Ванька сидел за столом и, подперев руками голову, на что-то смотрел слипающимися глазами. Временами он клевал носом, но спохватывался, вздрагивал и снова смотрел, изредка тревожно переводя взгляд на часы.
Круглые часы у Ваньки в комнате были самые обычные, лопухоидные, на батарейке. Правда, вешал он их так, что наверху оказывалась «девятка», а «двенадцать» смещалось туда, где у обычных часов помещалась «тройка». Учитывая, что все цифры хитрый Ванька закрасил маркером, никто, кроме него, по его часам не понимал – все путались.
– Эй! Чего ты делаешь?
Ванька вздрогнул и повернул к ней бледное, уставшее лицо. Его нос показался Тане смешным. Особенно смешной была тень, которая отбрасывалась то на правую, то на левую сторону вопреки всяким законам физики и оптики. И нос – нелепость, и тень – нелепость. И что ее предшественница в нем находила? Ведь говорили, что ею были увлечены и Гурий Пуппер, и вытесненный Гулебом двойник Бейбарсова.
– Да тут… нашел вот! Хотел мимо пройти, но вернулся… – объяснил Ванька.
Таня увидела, что в центре стола на огнеупорном листе лежит маленькая, не больше ладони, ящерица, испачканная землей. Особой магической ценности она не представляла. Таня подумала, что глупо тратить время на всякую ящерицу, которая оказалась настолько тупой, что сунулась к кому-то под каблук.
– Зачем? – спросила она резко.
– Что зачем?
– Вернулся зачем?
