влюбленных жениха и невесты, в котором для маленьких детей просто не было места.
Море было безмятежным, солнце сияло, стоял прекрасный день.
И вдруг, совершенно внезапно, жених издал пронзительный вопль, а тело прямо подскочило в воздух.
Трубка выпала изо рта и с грохотом покатилась по камням. Второй изданный им вопль оказался таким пронзительным и визгливым, что над островом от испуга взлетели все отдыхавшие на нем чайки. Черты лица жениха исказились непереносимой мукой, словно бы его подвергали страшной пытке, тело задергалось, а кожа стала белой, как снег. Он начал плеваться, и задыхаться, и сморкаться, и трястись, и жадно хватать воздух, и вообще вести себя так, будто он паралитик с серьезным повреждением жизненно важных внутренних органов. И он полностью лишился дара речи.
Мы зачарованно глядели на него.
Моя сводная сестра, которая, наверно, подумала, что вот-вот лишится будущего мужа, стала хвататься за него, колотить его по спине и кричать:
— Милый! Дорогой! Что с тобой? Где тебе больно? Лодку! Заводите мотор! Срочно в больницу!
Она как будто совсем забыла, что нету тут никаких больниц, по крайней мере в радиусе ста километров.
— Я отравился! — выплюнул наконец из себя ее мужественный возлюбленный. — Достало до легких! Попало в грудную клетку! Вся грудь в огне! Весь живот горит огнем!
— Помогите мне погрузить его в лодку! Быстро! — кричала сводная сестра, хватая его за подмышки. — Чего уставились без дела? Помогайте!
— Нет, нет, нет! — кричал не столь уж и мужественный теперь возлюбленный. — Оставьте меня в покое! Воздуху мне! Воздуху!
Он лег на спину и стал заглатывать огромными глотками великолепный норвежский морской воздух и лишь через минуту или две снова уселся, успокоился и стал быстро приходить в себя.
— Что это такое вдруг на тебя нашло? — спросила его невеста, нежно взяв его ладони в свои и хлопая ими друг о дружку.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Просто ничего понять не могу. — Его искаженное лицо все еще оставалось белым, как снег, и руки продолжали дрожать. — Должна же быть какая-то причина, — все повторял он. — Не бывает без причины.
— Я знаю причину! — закричала семилетняя сестра, заходясь в визгливом хохоте. — Я знаю, что это такое было!
— Что? — завопила в ответ ее сводная сестра. — Ты это о чем? Ну-ка выкладывай.
— Это его трубка! — крикнула младшая сестра, все еще судорожно сотрясаемая смехом.
— Что такого неладного с моей трубкой? — сказал жених.
— Ты козий табак курил! — крикнула маленькая сестра.
До того, как полный смысл этих слов достиг затуманенного сознания влюбленной пары, прошло несколько мгновений, но когда это наконец произошло, и когда страшный гнев начал проступать на лице жениха, и когда он стал медленно и угрожающе подниматься на ноги, мы все вскочили и стали спасаться, и, чтобы сохранить свои жизни, попрыгали со скал в глубокую воду.
РЕПТОН И ШЕЛЛ. 1929–1936 ГОДЫ (13–20 ЛЕТ)
Наряд для большой школы
Когда мне исполнилось двенадцать лет, мать сказала:
— Мне надо послать тебя в Марлборо или Рептон. Куда бы ты хотел отправиться?
Обе названные ею школы были знамениты, но я о них ничего не знал.
— Рептон, — сказал я. — Поеду в Рептон. — Произнести это куда легче, чем Марлборо.
— Очень хорошо, — сказала мать. — Поедешь в Рептон.
Мы тогда жили в графстве Кент, в местности, которая называлась Бексли. Рептон находился в Средней Англии, близ Дерби, километрах в двухстах к северу. Но какое это имело значение? Есть поезда. В те времена, кстати, никого в школу на автомобиле не доставляли. Все ездили на поездах.
И вот мы с мамой отправились на станцию Бексли. Мать собиралась доехать со мною до Лондона и посадить там на поезд до Дерби.
— И не рассчитывай, что я поеду с тобой дальше, — предупредила она.
С собой у меня был только маленький чемоданчик — мой сундук уже уехал, его отправили заранее.
— Успокойся, никто на тебя ни малейшего внимания не обращает, — повторяла мне мать, пока мы шли по Хай-стрит в Бексли. Я был в новой школьной форме, очень странной на вид.
И правда, почти никто даже не глянул в мою сторону.
— Я поняла про Англию одно, — продолжала мама. — Это такая страна, в которой люди обожают ходить в форме и странных одеждах. Двести лет тому назад одеяния у них были еще диковиннее, чем теперь. Радуйся, что тебя не заставляют надевать парик на голову, жабо на шею и кружевные манжеты на рукава.
— Я и так ослом каким-то себя ощущаю, — сказал я.
— Всякий, кто взглянет на тебя, — ответила мама, — поймет, что ты направляешься в новую школу. А у каждой из английских закрытых школ — их почему-то называют Piblie school — своя дурацкая форма. Все будут думать, что ты счастливчик, раз едешь в одну из таких знаменитых школ.
Мы сели на поезд, который привез нас в столицу на вокзал Чаринг-Кросс, а там доехали на такси до вокзала Юстон. Мама посадила меня на поезд, который шел до Дерби, — в него село множество других мальчиков в таких же смешных нарядах, что и у меня, — и я поехал.
Боузеры
В Рептоне старшеклассники никогда не назывались префектами или старостами. Они звались боузерами, то есть „удавщиками“, и имели власть распоряжаться жизнью и смертью мальчиков поменьше. У них было право вызывать нас по ночам вниз в пижамах и наказывать за всего лишь один спортивный носок, валявшийся на полу раздевалки, а не висевший, как полагается, на крючке. Боузер был вправе лупить нас за любое пустячное прегрешение — за подгоревший хлеб, если он привык пить чай с тостами, за недостаточно тщательно вытертую пыль у него в комнате, за опоздание на общий сбор, за болтовню во время вечерней работы над домашними заданиями, за забывчивость: полагалось, например, помнить, что в шесть вечера надо переобуваться в сменную обувь. Список можно было продолжать до бесконечности.
— Четыре в халате или три без него? — произносил боузер, вызвавший вас вечером после отбоя в раздевалку.
Товарищи по спальне уже научили нас, новичков, как надо отвечать на этот вопрос.
— Четыре в халате, — мямлили мы, дрожа.
Этот боузер славился скоростью своих ударов. По большей части боузеры выдерживали паузу между ударами, растягивая наказание, но Уильямсон, большой мастер футбола, крикета и вообще атлет и спортсмен, всегда выдавал свои удары как череду стремительных движений туда-сюда, вовсе не разделяя их какими-то перерывами. Четыре удара немедленно обрушивались на ваш зад, да так молниеносно, что все кончалось за какие-то четыре секунды.
После каждой такой экзекуции в спальне всегда происходил один и тот же обряд. Жертва должна была встать посреди комнаты и спустить свои пижамные брюки, чтобы знатоки могли оценить нанесенный ущерб. Человек пять экспертов обступали побитого и деловито рассуждали:
— Какая великолепная работа!
