Прислуга
Два долгих года в Рептоне я был слугой. Как и все младшеклассники, я прислуживал боузерам, то есть старшеклассникам. Боузеры были существа опасной породы. Когда шла вторая моя четверть в Рептоне, мне до того не повезло, что угораздило попасть в слуги старосты Дома, а им был тогда надменный, противный и непредсказуемый семнадцатилетний подросток, которого звали Карлтон. Карлтон этот всегда глядел на нас, скосив глаза на кончик своего носа, даже если росту в собеседнике оказывалось — как это и было в случае со мной — не меньше, чем у него самого. В этом случае он задирал голову и все равно умудрялся глядеть на тебя сверху вниз. У Карлтона в комнате работали трое слуг, и всех нас он запугивал и изводил, особенно по утрам в воскресенье, потому что по воскресеньям надо было чистить и приводить все в порядок. Слуги снимали пиджаки, закатывали рукава, приносили ведра и половые тряпки и убирали помещение своего хозяина. Мы скребли пол, мыли окна, полировали каминные решетки и убирали пыль со всех выступов и выемок, осторожно складывали в сторону хоккейные клюшки, крикетные биты и зонты.
Каждое воскресное утро мы трудились, наводя чистоту в комнате Карлтона, а потом, перед самым ланчем, в помещение парадным шагом заходил сам хозяин и говорил:
— Что-то вы долго сегодня…
— Прости, Карлтон, — бормотала вся наша троица и содрогалась. Еле дыша от напряжения, мы понуро стояли и глядели на гнусного Карлтона, дожидаясь, когда он закончит проверку. Первым делом он лез в выдвижной ящик своего письменного стола и извлекал оттуда снежно-белую хлопчатобумажную перчатку, которую затем подчеркнуто неторопливо натягивал на правую руку. Потом он медленно совершал тщательный обход комнаты, проводя рукой в белой перчатке вдоль всех выступов и выемок, по всем поверхностям письменных столов и даже по прутьям каминной решетки. Каждые несколько секунд он подносил руку к лицу, выискивая следы пыли, а мы, трое его слуг, затаив дыхание, ждали того ужасного момента, когда наш властелин выпрямится во весь рост и заорет:
— Ага! Что же это такое я вижу?
Его лицо озарялось сиянием торжества, и он поднимал вверх оттопыренный белый палец, на котором едва виднелось малюсенькое серое пятнышко — не пыли даже, а какого-то намека на пыль, — и он тогда впивался в нас своими бледно-голубыми глазами и говорил: — Ведь вы же должны были все тут почистить, так? И не удосужились прибраться как следует…
Для трех его слуг и рабов, вкалывавших тут целое утро, эти слова не могли иметь ничего общего с правдой.
— Мы тут вылизали каждый миллиметр, Карлтон, — отвечали мы. — Все вычистили.
— А откуда тогда пыль у меня на пальце? — вопрошал Карлтон, откидывая голову назад и глядя на нас сверху вниз через кончик своего носа. — Вот это же — пыль, правда?
Мы тогда придвигались поближе и пялились на его указательный палец в белой перчатке и на крошечное серое пятнышко, и не произносили ни слова. Меня так и подмывало ответить ему, но это было бы равносильно самоубийству.
— Неужели вы можете оспаривать тот факт, что это пыль? — продолжал Карлтон, все еще держа свой палец на отлете. — Если я неправ, докажите мне это.
— Но тут мало пыли, Карлтон.
— Я не спрашиваю, много ее или мало, — говорил тогда Карлтон. — Я спрашиваю лишь про то, пыль это или нечто иное. Быть может, это соль или, например, дамская пудра?
— Нет, Карлтон.
— Или толченые алмазы, может быть?
— Нет, Карлтон.
— Так что это?
— Это… Это… пыль, Карлтон.
— Благодарствую, — говорил тогда Карлтон. — Наконец-то вы признали, что так и не убрали толком у меня в комнате. Посему жду всех вас, всю тройку, в раздевалке, сегодня вечером перед отбоем.
Правила и ритуалы, обязательные в Рептоне для слуг, были до того сложны, что я мог бы заполнить их описанием целую книгу. Боузер Дома, то есть главный староста всего жилого корпуса, например, был вправе приказывать любому из слуг во всем Доме. Он мог встать, где ему заблагорассудится, в любом месте — в коридоре, в раздевалке, даже во дворе — и заорать: „Слуга-а-а!“ — во всю мощь своей глотки и на самой высокой ноте, — и все мы, сколько бы нас ни было в тот момент, обязаны были бросить все свой дела и бежать во всю прыть на звук этого вопля. А тот, кто прибегал последним, мог заранее быть уверен, что боузер нагрузит его самой унизительной и самой неприятной работой, которую только сможет выдумать.
Случилось это еще в первую мою четверть. Я, как раз перед ланчем, счищал грязь с подошв футбольных бутсов своего хозяина, и тут с противоположного конца здания донесся истошный вопль: „Слуга-а-а!“ Бросив все, я побежал. И все равно опоздал, а боузер, кричавший на этот раз, мощный такой спортсмен по имени Уилберфорс, сказал:
— Даль, ну-ка иди сюда.
Я робко приблизился и получил от Уилберфорса такое распоряжение на свой счет:
— Иди и нагрей мое сиденье в гадюшнике, — сказал он. — Мне надо, чтобы оно было теплое.
Я ни малейшего понятия не имел, что бы это могло означать, но мне уже было хорошо известно, что боузерам лучше не задавать лишних вопросов. То есть вообще каких бы то ни было вопросов. Я кинулся прочь и нашел другого младшеклассника, своего знакомца, которой объяснил мне смысл этого странного приказания. Боузер, оказывается, изъявил желание сходить в туалет, но ему не хотелось садиться на холодный стульчак.
Шесть туалетных кабинок для обитателей Дома — ни у одной из которых не было двери, — располагались на задворках и не отапливались, так что в холодный зимний день запросто можно было отморозить себе кое-что.
И как раз этот самый день выдался морозным, ледяным каким-то, и я пошел по снегу в туалет и вошел в кабинку номер один, которая, как я знал, была зарезервирована для боузеров. Смахнул иней с сиденья своим носовым платком, а потом спустил штаны и уселся. И пробыл там минут двадцать в леденящем холоде, пока, наконец, Уилберфорс не соизволил появиться на пороге.
— Иней хоть убрал? — спросил он.
— Да, Уилберфорс.
— А нагрел?
— Нагрел, как только смог, Уилберфорс.
— Сейчас мы это проверим, — сказал он. — Пока свободен.
Я поднялся со стульчака и подтянул свои брюки, а Уилберфорс спустил свои и уселся.
— Замечательно, — сказал он. — В самом деле, очень хорошо. — Он говорил, как знаток вина, смакующий какой-нибудь старый портвейн. — Будешь у меня в списке, — добавил он.
Я все еще пытался справиться с пуговицами на ширинке и не сразу догадался, что значат эти его слова.
— Бывают слуги с холодными задницами, — сказал он, — А попадаются и с горяченькими. Только таких я и использую для обогрева стульчака в гадюшнике. Тебя я запомнил.
И в самом деле, с той поры, пока зима не прошла, я оставался для Уилберфорса любимым подогревателем стульчака в туалете и даже выработал привычку таскать с собой в кармане своего пиджака книжку карманного формата, чтобы было чем заняться во время долгих стульчакоподогревательных посиделок. За ту первую свою зиму в Рептоне я таким образом сумел прочесть полное собрание сочинений Диккенса.
Игры и фотография
