Секреты и сокровища. 37 лучших рассказов 2005 года (антология)

Половина ренты мне, разумеется, не помешала бы, чердачок в девятом аррондисмане стоил целую горсть луидоров, зато на занятия я добиралась пешком за полчаса, завтракая перехваченной на ходу теплой бриошью, благо кофе можно было выпить в колледже, почти задаром.

Не прошло и недели, как в мансарде поселился Косточка, рыжий и стремительный, со светящимся, как китайская чашка, прозрачным лицом. Лицо было слегка потрескавшееся, все в темных веснушках и неизменной золотистой щетине, оно мне сразу понравилось.

Он поставил железную, похожую на решетку метро, кровать в моей столовой, смахивающей больше на кладовку, и заполонил все углы пластинками Гинзбура и коробками из- под винных бутылок, распаковывать которые он, кажется, и не собирался.

Успеется говорил он, там у меня лишние вещи века, их выпускать опасно, успеется.

Свинку — ее звали Богмелочей — он держал в круглой птичьей клетке и брал с собой на занятия, в карманах у Косточки всегда были черные свинкины катышки, так что мелочь на кофейный автомат я у него не просила.

По утрам он выворачивал шею перед зеркалом, пытаясь разглядеть свой разлохмаченный затылок, где ему мерещилась розоватая проплешина, я посмеивалась, вспоминая свою питерскую няню, считавшую, что круглая лысина означает мужскую силу, но Косточка мне не верил и терзался предчувствиями.

Он считал себя малокровным и до самого лета носил разноцветные свитера из ангорской шерсти, предмет моей горькой зависти, однажды я примерила парочку в его отсутствие, свитера пахли жженым сахаром, так пахли ломкие домашние карамельки на нашей даче, мы с братом набивали ими карманы, а вечером выгребали подтаявшую крошку, ванильный лес! это он мне потом объяснил, Серж Лютан! сказал он, и поводил перед моим носом скучным прямоугольным флаконом без этикетки.

На стене в своей спальне он повесил юношу Джорджоне, пририсовав ему пчелиные радостные усы и брови, а рядом — картонку с надписью: «Пусть никто не выходит в сандалиях, подбитых гвоздями».

Я долго ходила вокруг, пытаясь разгадать ускользающий смысл предупреждения, в конце концов Косточка не выдержал и объяснил. Это напоминание о тех временах, когда преследуемые люди прятались в пещерах, сказал он с невыносимо грустным видом, они опасались, что следы от подбитой гвоздями обуви могут открыть врагу место, где скрываются беглецы.

Разве у тебя есть враги? недоуменно спросила я, но он туго наморщил нос и постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем. Он всегда так делал, когда хотел сказать, что я ляпнула непростительную глупость. В такие моменты, я вспоминала, что он мой профессор, а я его студентка, и каждый раз заново удивлялась.

Косточка закончил наш колледж много лет назад и остался в нем работать, ему просто лень было изучать новый маршрут, он любил ходить по утрам не задумываясь, как лошадь, бредущая на луг по знакомой пыльной дороге, платили ему peu d'argent, зато у него всегда было время, живая натура и вволю хорошей желтоватой бумаги.

Ссориться мы начали в первый же день и не переставали уже никогда. Ссорился Косточка самозабвенно, он мог встать из-за стола в кафе, выйти на улицу и быстро вернуться с новым, ослепительным аргументом, где он там его подбирал, не знаю, но привычка уходить на улицу во время ссоры есть теперь и у меня.

Особенно славно у нас выходило ссориться на людях, правда — только в гостях, дома у Косточки быстро иссякало вдохновение, и он молча уходил с кухонной avant-scene, хмурясь и унося с собою — как бы невзначай — недопитую бутылку, отчего я, оставшись за пустым столом, чувствовала себя вдвойне осиротевшей.

Косточка страстно любил гостей и к нему приходили мальчики. Комнаты на нашем чердаке разделялись чем-то вроде холла, вымощенного старинной похрустывающей плиткой и заставленного плетеной перевернутой мебелью, ожидавшей, как видно, дачных времен, так что мальчиков я видела редко, разве что сталкиваясь с ними в дверях — спал Косточка всегда один и утром готовил парижский завтрак на двоих, так что мои уличные липкие булочки и еле теплый кофе остались в прошлом.

Завтракать с ним было замечательно, он держал на кухонных полках малиновый джем и камамбер в металлических банках, он же купил электрическую решетку для хлеба (такое излишество мне бы и в голову не пришло), он умел держать обсыпанное сахаром яблоко над огнем, пока шипящая кожица не лопалась, обнажая чудесную мякоть, он стучал в мою дверь ногой, проходя на кухню, в своей черной шелковой пижаме похожий на китайского рабочего, со свинкой на плече и утренним чтением под мышкой.

Читал он все время, читал, когда варил кофе в медном сияющем кофейничке, держа книжку на отлете и слегка нахмурившись — с таким лицом вручают верительные грамоты — читал, когда готовил бигиллу с чесноком, мелко стуча зазубренным ножом по дереву, с какой- нибудь замусоленной Анаис Нин на кухонном столе — так он когда-то выучил французский, а я вот так и не выучила толком. А теперь уж и вовсе не помню.

Древние люди думали, что с декабря по июнь мы обновляемся для лучшей жизни, если этому верить, то ноябрь — самый затхлый месяц в году, пограничье, практически смерть. В начале ноября у нас сломалось отопление.

Первый вечер мы просидели в кафе на рю Лафайетт и так разогрелись за ужином, что повалились спать в холодных комнатах, не замечая остывших батарей.

Утром Косточка явился на кухню в пальто поверх пижамы, а я — в клошарского вида хозяйском одеяле.

Что будем делать? спросила я. Купим простудные пастилки, водку и аспирин, пробормотал Косточка с полным ртом хрустящего бисквита.

На следующий вечер к нему пришел мальчик, про него Костя говорил что-то вроде: вишня в шоколаде, божественно приправленная стрихнином.

Мальчик этот, педантичный Питер из голландского мелкого городка, был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым, как довоенный снимок. У него был яблочный блестящий подбородок и проволочные латунные кудряшки. Питер вечно ругал Косточку за беспорядок, не до свинок, говорил он, когда живешь в чужой полуразрушенной мансарде, не до свинок, не до собак, и даже не до птиц! Так мы его и звали: Петя Недоптиц.

До него у нас бывал студент Рубио с вороной челкой до самых губ, он был испанец и еще психоаналитик — такой же белокожий, как Костик, но округлый, как киргизская дынька, на самом деле его звали как-то еще, но этого, кажется, никто не помнил. Ты изучаешь несуществующее дело, говорил ему Косточка, брать с людей деньги за твою работу это все равно, что присылать счета за свет в конце тоннеля. Рубио сердился, смешно ругался — tonto! bobo! imbecil! и размахивал белыми руками, это у него здорово выходило, иногда мне казалось, что все разговоры у них заводятся ради этого.

Мальчики, которые нравились Косточке, были похожи, как спелые вишни, нет, как деревья в заброшенном вишневом саду, они были невысокими и неуклюжими, не умели рисовать, не читали никаких Селинов, мало и скучно пили, много и скучно капризничали. А главное — они не были русскими.

Костик говорил, что мальчик должен вызывать недоуменную жалость, почти брезгливость, тогда он, Костик, способен его полюбить.

Русские мальчики вызывали у Косточки какие-то другие ощущения и он их не любил.

Вернее, он любил одного русского мальчика, но это было давно — еще в прошлом году — и уже не считалось. Про него Косточка рассказывать не желал, сказал только, что звал мальчика касатик, потому что один глаз у него немного косил.