— Виноват, братцы, — рассмеялся Яков. — Больше не буду.
— Ну раз виноват, плати штраф, — сказал Стащенюк. — Угощай вечером пивом. Всю нашу братву.
— Лучше билетами в кино, — предложил Слава. — Говорят, сегодня классная картина.
Мы договорились встретиться у кинотеатра, но «классную» картину так и не посмотрели. Вечером нас вызвали в райком комсомола.
Чапичев, Стащенюк, я и еще двое комсомольцев из футбольной команды сидели в райкомовской приемной и в угрюмом молчании ждали своей участи. Инструктор райкома предупредил нас:
— Разделают вас под орех за ваше хулиганство.
Положение осложнялось тем, что отсутствовал секретарь райкома Денис Березин, и бюро, которое уже заседало в секретарском кабинете за обитой клеенкой дверью, вела заворг Лена Пустовалова.
— Денис — парень толковый, он во всем разобрался бы и решил бы по справедливости, — сказал Стащенюк. — А от Лены справедливости не жди. И все потому, что она… красивая. Когда начинает говорить, ребята с нее глаз не сводят, ну и во всем поддерживают…
И действительно, на Лену нельзя было смотреть без восхищения, нельзя было не любоваться этой красивой восемнадцатилетней девушкой. По натуре своей она была застенчива, и это тоже придавало ей особое очарование. А Лена не хотела быть застенчивой, не хотела, чтобы ею любовались, не хотела вызывать в людях добрую улыбку. Наоборот, она стремилась быть властной, суровой и дерзкой, хотела, чтобы от одного ее взгляда комсомольцы трепетали и беспрекословно подчинялись ей… А поскольку ее собственная натура мешала этому, она боролась с ней, замораживала в себе все хорошее и милое, что было ей присуще, и обдавала людей таким холодом, от которого даже в сорокаградусную джанкойскую жару можно было превратиться в сосульку.
Не знаю, кому подражала Лена, чьим образом вдохновлялась, кто был ее идеалом. Но думаю, что это был недобрый идеал.
Вот с этой самой Леночкой нам и предстояло иметь дело на бюро. И какой черт дернул Дениса именно сегодня куда-то уехать!
— Может, он еще вернется, — сказал нам инструктор. — Денис велел начинать бюро без него, но обещал подъехать…
Однако счастье не захотело нам улыбнуться. Скрипнула тяжелая дверь секретарского кабинета, и мы услышали громкий, нарочито презрительный голос Леночки Пустоваловой:
— Чапичев и компания! Прошу…
— Еще издевается, — обиделся Стащенюк.
— Ладно, — сказал Яков. — Не дрейфьте, ребята… Выше хвост.
Мы вошли в кабинет. Члены бюро сидели за накрытым красной материей столом, а Лена — за письменным столом Дениса, рядом с секретарским креслом. И это рассмешило меня, хотя я понимал, что сейчас не до смеха.
— Садитесь, — не глядя на нас, сказала Лена.
Мы покорно уселись на старый деревянный диван.
— Товарищи члены бюро, — сказала Лена. — Я предлагаю следующую формулировку этого вопроса: «Коллективная пьянка с классово чуждым элементом». У кого есть замечания, возражения?
— У меня, — сказал Яков и встал с дивана.
— Тебя не спрашивают, Чапичев, — строго посмотрела на него Лена. — Я спрашиваю членов бюро.
— А я возражаю. Пьянки не было. Чуждый элемент был, это правда, а пьянки не было.
— Что же было? — спросила Лена.
— Что было? — Яков на мгновение задумался. — Сейчас расскажу.
— Ты будешь говорить, Чапичев, когда тебя спросят. А сейчас коротко: что же это было, если не пьянка? Коротко, Чапичев, в двух словах. Нам нужно сформулировать вопрос.
«Ну и бюрократка», — со злостью подумал я. Возможно, что и Яков об этом подумал. Лицо его потемнело. Но ответил он спокойно и сдержанно:
— Ничего особенного не было. Почудили, побаловались, только и всего. Обыкновенное озорство. И еще мы хотели показать этому типу…
— Почудили… озорство, — возмутилась Лена. Ее даже передернуло от этих слов. — Хватит, Чапичев. Мы с тобой не в детском саду находимся, а в райкоме комсомола. Ясно?
— Ясно, да не очень.
— Ну что ж, постараемся, чтобы тебе все стало ясно. Садись, Чапичев.
Яков сел, а Лена, наоборот, встала. В правой руке — карандаш, а левой, сжатой в кулачок, она оперлась на стол.
— Разрешите мне доложить сущность дела, — обратилась она к членам бюро.
Нужно отдать ей должное, говорить она умела. Наверное, у нее был художественный талант. Она так расписала нашу выходку, так «осветила» факты, что на какое-то мгновение мы сами почувствовали себя чуть ли не преступниками. То, что нам казалось невинной шуткой, в речи Лены обернулось «политическим грехопадением, отступлением от генеральной линии партии, пляской под кулацкую дудку» и так далее.
Я посмотрел на своих товарищей, или, как выразилась Лена, «сообщников», и увидел, что они явно скисли. Только Яков сохранил невозмутимое выражение лица. Казалось, его ничуть не интересовала обвинительная речь Лены Пустоваловой. Некоторое время он озабоченно разглядывал свои руки со следами свежих ожогов (трудно уберечь руки от ожогов кочегару-шлакочисту). Затем извлек из кармана крохотный перочинный ножичек и принялся его изучать, словно увидел впервые.
Признаться, мне это не понравилось, потому что сам я под влиянием обвинительной речи Лены чувствовал себя прескверно, готов был каяться и просить о снисхождении.
К счастью, ораторские чары заворга райкома действовали на меня недолго. Я вдруг заметил, что Лена как-то странно смотрит на Якова. Даже более чем странно: так разительно было несоответствие между тем, что она говорила о нем, и тем, как смотрела на него. Слова были холодные и непреклонные, а взгляд теплый, смущенный, ласковый и нежный.
Вот тебе и на! Мне стало жаль Лену. Я видел, как она боролась с собой, но ничего не могла сделать. Она рада была бы не смотреть на Якова и не могла не смотреть. Уши ее стали пунцовыми, алая краска залила лицо и шею, а левую руку, прежде сжатую в кулачок, Лена теперь прижала к груди, словно хотела удержать неистовое, непослушное сердце. Да куда там, разве его удержишь! Наверное, Лена сама поняла, что неожиданно попала в водоворот, который с каждой минутой все больше затягивал ее, и она изо всех сил цеплялась за слова, почти выкрикивала их дрожащим от смущения, от злости на себя голосом. Чего она только не наговорила на Якова!
Конечно, не мне одному открылось, что происходило с нашим неумолимо строгим заворгом. Это видели уже все — одни члены бюро улыбались, другие хмурились. Вася Стащенюк, обжигая мне ухо горячим дыханием, прошептал:
— Ты только погляди, как она покраснела.
А Яков? Неужели он ничего не заметил? Нет, оказывается, заметил. Он теперь тоже смотрел на Лену своими большими черными глазами. Но смотрели они друг на друга по-разному. Я перехватил взгляд Чапичева и ничего, кроме интереса, в нем не обнаружил, такого интереса, с каким мы, бывало, в детстве смотрели на фокусника. Сначала все его манипуляции нам казались непостижимым чудом, но вот фокусник в чем-то допускал ошибку, и неожиданно обнаруживался весь механизм фокуса… Интерес оставался — механизм тоже интересен, но чудо безвозвратно исчезало. Вот с таким именно интересом смотрел и Яков на Лену. Только всему бывает конец. Первой не выдержала Лена.
— Ты что так смотришь на меня, Чапичев? — как-то жалобно спросила она.
Яков возмутился:
— Я на тебя смотрю? Это ты… — и не закончил. Должно быть, пожалел девушку. Хотя, честно говоря, не за что было жалеть ее. Никто ведь не тянул ее за язык, никто не требовал от нее прокурорской прыти.
Лена тряхнула головой, словно хотела сбросить с себя наваждение. Кажется, это ей помогло. В какой-то мере ей удалось овладеть собой. На ее по-детски припухлых губах появилась презрительная
