— А как же ее снять?
— Как поставили, так и снимайте.
— Мы ее не ставили, — возразил Яков. — И как ее с крыши стащить, ума не приложу. Может, ты, Славка, подскажешь? Ты же как-никак каменщик.
Славка Бураков хитро подмигнул Якову, для убедительности обстукал саманную стену хаты костяшками пальцев и развел руками.
— Что? Ничего не получается? — спросил Яков.
— Оно, конечно, можно снять, — сказал Славка. — Только мороки много. Стены надо разбирать. Стены разберем, крыша опустится наземь, запрягай тогда, хозяин, свою телегу и езжай, куда хочешь…
— Все смеетесь, — зло сказал Самоед. — А плакать когда будете?
— Этого вы не дождетесь, хозяин, не волнуйтесь, — предупредил его Яков.
— А я не за вас волнуюсь, а за свою линейку. По-людски вас прошу: снимите ее с крыши. Мне же на работу ехать надо.
— Вот это другой разговор. Вам на работу, и нам на работу. Кто не работает — тот не ест. Тут мы подошли к делу. Линейку вашу мы, конечно, снимем. Но это работенка нелегкая…
— Какая же это работа? — деланно изумился Самоед.
— Ну, если вы не считаете это работой, тогда до свидания, — серьезно сказал Чапичев.
Мы с ребятами переглянулись, еще не понимая, чего хочет Яков, а Самоед уже понял. Еще бы! Он же всю жизнь свою барышничал и торговал. Ему ли не догадаться!
— Ладно, — сказал Самоед. — Выкладывай, сколько хочешь?..
— Немного, — сказал Яков. — Мы для вас сделаем работу, а кто работает, тому и поесть надо. Короче говоря, нам требуется завтрак. На десять голодных ртов. Яичница с колбасой. Ну, еще огурчики там, помидорчики, капуста квашеная. Словом, всякий шурум-бурум. И конечно, сальцо и винцо. Договорились?
Самоед посмотрел на свою линейку, потом на нас и, подавив вздох, сказал:
— Договорились.
Мы сняли линейку, затем умылись холодной колодезной водой и шумной гурьбой ввалились в хату Самоеда.
В ней было душно и полутемно. Яков сразу распахнул небольшое оконце, в которое вместо стекла была вставлена фанера. Мы огляделись. Вдоль стены стояли топчаны и сундуки — огромные, обитые полосовым железом. Посреди хаты на грубо сколоченных козлах возвышался стол из неоструганных досок, к столу приставлены две садовые скамьи с чугунными фигурными ножками — остатки былой самоедовской роскоши.
— Сидайте, — сказал Самоед.
Мы сели. Хозяйка поставила на стол миску с огурцами, помидорами и большую сковороду с яичницей.
— А вилки? — напомнил Яков.
Хозяйка приставила к сковороде две замусоленные, обглоданные деревянные ложки.
— Извиняйте, нет у нас вилок, — сказал Самоед.
— Были, а теперь нет, — добавила хозяйка.
— Помолчи, тебя не спрашивают, — прикрикнул на нее Самоед.
Хозяйка поставила на стол бутыль с бледно-розовым виноградным вином и две жестяные, тронутые ржавчиной кружки.
— Извиняйте, — суетился Самоед. — Стаканов и рюмок тоже у нас нет.
— Были, — снова сказала хозяйка.
— Ступай отсюда, — заорал Самоед. И когда она шмыгнула за дверь, сам не удержался, пожаловался: — А верно, ведь были. Все у меня было. И все — собаке под хвост.
— Ну стоит ли горевать из-за каких-то там вилок и рюмок, — сказал Яков, наполняя кружки вином.
— Тебе легко говорить. Ты, видать, никогда ничего не имел, ничего не приобретал, ничего не терял.
— А я для себя и не хочу приобретать. У нас, знаете, другой закон: «Жива была б республика, а мы- то проживем». Так что ничего я не хочу наживать и приобретать. Разве только ума побольше. Но это такая штука — на базаре не купишь. А насчет потерь я вам скажу, хозяин: пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, зато приобретет он весь мир. Подумать только — весь мир. Огромный, красивый, богатый. Это, хозяин, побольше, чем вы имели… И каждому в нем место найдется, только трудись, живи честно, не жадничай, не подличай, не молись на свое брюхо…
— Что-то не видать этой вашей распрекрасной жизни, — проворчал Самоед.
— Чтобы видеть, надо глаза иметь, — сказал Чапичев. — Зрячие глаза. Слепой никогда ничего не увидит. Вот за это давайте выпьем, хозяин. За то, чтобы вы когда-нибудь стали зрячим. Давайте чокнемся. Ну что же вы?
Самоед не притронулся к своей кружке. Яков пожал плечами, отпил немного вина, поморщился.
— Ну и кислятина. А может, пойдем, ребята? Что-то, я вижу, у вас аппетит пропал.
И в самом деле, никто из нас не притронулся к еде, хотя яичница на сковороде выглядела очень неплохо.
— Да, пошли, — сказал Славка Бураков. — Нечего тут чикаться.
Мы поднялись.
— Куда же вы? — всполошился Самоед. — Наготовили вам, нажарили…
— Не пропадет, сами пожрете, — сказал Вася Стащенюк. Обычно очень спокойный и выдержанный, он неожиданно рассердился, и не столько, видать, на Самоеда, сколько на Якова. Когда мы вышли на улицу, он сразу набросился на него: — Тоже мне, агитатор!..
— А что? Я ему неплохо сказал.
— Нашел кого агитировать. Ты его руки видел? Заметил, какие они у него длинные, ниже колен. Жуть! В такие лапы лучше не попадайся. Они тебя на первом дереве вздернут, дай им только волю.
— А кто им даст волю? Я, что ли? Да если понадобится, я мигом их укорочу. По самые плечи.
— То-то же, — одобрил Стащенюк. — Вот это настоящий разговор. А то я уже подумал, свихнулся парень, баптистом каким-то стал. Вроде моего соседа, Тихона Ильича, может, знаешь? Он у джанкойских баптистов вместо попа. Липкий такой «христосик». Что ему ни скажи, у него один ответ: «Все люди — братья». А какой я ему брат, когда он, гнида этакая, против Советской власти.
— Как же ты мог такое про меня подумать? — обиделся Яков. — Разве ты не знаешь меня? Какой же я тебе баптист, какой я тебе «христосик», когда я в бога никогда не верил и не верю. Я в коммунизм верю, понятно тебе? А что значит в людей. Потому что коммунизм не боги построят, а люди.
— Конечно люди, но только не такие, как Самоед.
— Да в нем людского уже ничего нет. Родился человеком, а превратился в животное. И даже не в животное. С животного какой спрос — оно на четвереньках живет. А этот на двух ногах.
— Так для чего же ты с ним дискуссию завел? — удивился Стащенюк. — Какой в этом толк?
— Толку, конечно, никакого. И все же мне интересно было. Может, думаю, осталось в нем еще что-то людское. Хоть кроха какая, хоть самая малость.
— А как ты это увидишь? — недоверчиво усмехнулся Стащенюк. — В микроскоп, что ли? Нет таких микроскопов.
— И не нужно… Зато глаза у него есть. Посмотришь в них….
— Ну и что, посмотрел?
— Да, посмотрел.
— И что увидел?
— Ничего. Ровным счетом ничего. — Яков, словно удивляясь, развел руками. — Пустота. Никаких признаков человека. И только на самых донышках какой-то пакостный осадок. Знаете, ребята, я вам честно скажу, противно мне стало.
— Эх ты, «шлакочист». — Стащенюк хлопнул Якова по плечу. — Конечно, противно возиться со всякой дрянью… И нас, чертяка полосатый, попутал.
