— А почему это тебя огорчает? Будь на твоем месте Самоед…
— Знаю. Будь Самоед на моем месте, он бы радовался. Таких, как он, радует унижение врага. А меня это не радует. Победа над врагом — радость, большая радость, а унижение… Нет, унижение не радует… Для чего это мне? Борьба борьбой, а человек, кем бы он ни был, не вправе унижать сам себя. Существует же человеческая гордость и человеческое достоинство. А этот превратился в скота…
— Не смеши, Яков, — сказал я. — Ты, безусловно, прав: у человека все это должно быть — и гордость, и достоинство. Но разве Самоед человек? Ты же сам видел. Поверь мне, нет такой силы, чтобы сделать его человеком.
— Нет, говоришь? — переспросил Яков. — Дубинкой, конечно, невозможно сделать его человеком, хотя отдубасить хорошенько не мешало бы. А вот сила примера, нашего примера — это другое дело. Мы же и в бедности себя не теряем, и в богатстве будем жить по-человечески. Вот увидишь, рано или поздно даже таких, как Самоед, наш пример сделает людьми.
— Что ж, поживем — увидим, — нехотя согласился я. И, как бы подытоживая свои наблюдения над новым, что открылось мне за последние дни в Чапичеве, сказал: — А ты сложный человек, Яков.
— Сложный? — Яков покачал головой. — Это жизнь, браток, сложная. А я пока, к сожалению, одноклеточный… Читал про одноклеточных? Ну так вот, я пока такой, в зачаточном состоянии, но… — он весело рассмеялся, — но в развитии… не безнадежный.
А вскоре произошла такая история. Вася Стащенюк уговорил меня и Чапичева поехать с футбольной командой на соседнюю станцию. Наши там выиграли с разгромным счетом, и мы, как водится, отпраздновали победу в станционном буфете, распив несколько бутылок кислого местного вина. Да и без вина настроение у нас было отличное. Правда, его испортил несколько начальник станции — обещал отправить нас домой на своей дрезине, но, видимо, в отместку за проигрыш своей команды стал тянуть с этим делом и дотянул до позднего вечера. Мы устроили ему небольшой скандал, и все наконец уладилось: дрезину мы получили. Но когда поравнялись с платформой последнего перед Джанкоем разъезда, нас остановил дежурный. Оказывается, начальник станции срочно затребовал дрезину обратно.
— Специально по телефону звонил, — сообщил дежурный. — Но вы не беспокойтесь. Сегодня в Джанкое будете. Скоро товарняк подойдет.
Мы ждали часа полтора, а товарного поезда все не было.
— Пошли своим ходом, — предложил Стащенюк.
— По шпалам далековато, — посочувствовал нам скучавший дежурный. — А вот если напрямки, степью, идти верст пять, не больше.
Мы пошли «напрямки», степью, и вскоре начали проклинать непрошеного советчика. Сначала попали в какое-то вязкое болото, а затем версты три шли по вспаханной земле. Даже самые выносливые и те приуныли. Было уже далеко за полночь, когда мы наконец добрались до Джанкоя.
— Так это ж твоя улица, — сказал Яков, когда мы вошли в город.
— Моя.
— Тогда баста. Дальше я не пойду. Спать осталось три часа, а идти еще далеко. А что, если всем нам переночевать у вас на сеновале?
— Пожалуйста, — сказал я. — Прошу…
Те ребята, которые жили поближе, ушли к себе. Осталось человек десять. Без шума, стараясь никого не разбудить, мы по приставной лестнице поднялись на чердак и с наслаждением растянулись на свежем, пахучем сене. Только улеглись, как послышался чей-то громкий храп.
— Что за свинство! — возмутился Яков. — Кто это дурачится?
— Не знаю, — ответил из темноты Стащенюк. — Это не наши.
— А кто же?
— А я откуда знаю!..
— Сейчас проверим, — поднялся Яков и устроил перекличку.
Все отозвались, все бодрствовали, а храп не прекращался.
— Да это Самоед, — догадался я. — Он всегда на дворе спит, на своей линейке. Боится, чтобы ее не утащили.
— Так дело не пойдет, — негромко произнес Яков. — Пойду успокою его.
— Ты посвисти над ним, это помогает, — посоветовал Стащенюк.
Прошло несколько минут. Храп не прекращался, а Якова все не было. Что он там делает? Черт побери этого Самоеда. Вдруг стукнет он спросонья Чапичева…
И вот послышался взволнованный, почти ликующий шепот:
— Ребята! За мной! Скорей, скорей!
Не знаю, какой бес вселился в нас в ту ночь. Но мы с величайшей готовностью, бесшумно скатились с чердака и окружили линейку, на которой спал Самоед.
Все делали молча. Яков, словно дирижер, подавал нам точные и ясные команды: плавное движение правой руки в сторону низкой, любому из нас по плечу, плоской крыши и короткая выразительная команда левой рукой, обозначавшая «взяли»! Десять пар рук подхватили линейку и водрузили на крышу хаты. Поднятый в воздух Самоед перестал храпеть, скрежетнул зубами и повернулся на бок.
Мы замерли, думая, что он проснется. Но он не проснулся. Кто-то уже без команды притащил два больших камня, кто-то приволок бревно, мы надежно закрепили линейку на крыше Самоедовой хаты и вернулись на сеновал.
— Интересно, что ему снилось, когда мы поднимали линейку?
Это спросил Стащенюк, обращая свой вопрос ко всем сразу.
— А что ему может сниться? Вероятно, снилось, что его черти в пекло волокут, — ответил я.
— А почему черти? — возразил футболист Слава Бураков. — Почему не самолет? Может, ему снился полет на аэроплане?
— Только не полет, — послышался голос Якова. — Такие, как Самоед, даже во сне не летают. А теперь давайте спать, ребята, — добавил он. — Утром разберемся, кому что приснится. Кстати, когда Самоед обычно просыпается?
— Чуть свет. Он к нам по воду ходит, услышим.
— Значит, услышим. — Яков сладко зевнул. — Ох, хо… Что-то косточки стариковские ноют. Спите, дети! Спокойной ночи. Не бойтесь, не проспим, без будильника обойдемся.
И все мы тотчас же заснули спокойным сном праведников, будто совершили перед этим какое-то доброе дело.
Разбудил нас истошный, пронзительный вопль:
— Караул! Ратуйте! — И еще пронзительнее: — Караул!
Тревожно захлопали двери в соседних домах — люди спешили на помощь. Разумеется, мы первыми оказались на усадьбе Самоеда. Он стоял на крыше своего дома с подвернутой штаниной, с всклокоченными седыми волосами и вопил.
Увидев нас, Самоед оторопело заморгал глазами и замолк. Он, видимо, тут же догадался, в чем дело. Опустил задранную штанину и, свирепо покряхтывая, стал слезать с крыши. Вася и Яков помогли ему. И вот они стоят друг против друга: Самоед и Яков. Самоед еще не оправился от испуга — губы у него синевато- белые, в глазах грязноватая муть.
— И как это вас занесло на крышу? Да еще вместе с линейкой? — спросил Яков.
Самоед не ответил.
— Вот и не верь после этого в нечистую силу, — продолжал Чапичев.
— Плетки нет на вас хорошей, — отозвался наконец Самоед. — Фулиганы! Сейчас пойду в милицию, там вам покажут.
— В милицию? Что ж, это дело. Наша милиция как раз интересуется всякой нечистой силой.
Самоед прикусил губу, задумался. Мы поняли, в милицию он не пойдет.
— Будь у меня права, — сказал Самоед, — я бы тебе показал нечистую силу.
— Насчет прав мы уже с вами беседовали, — напомнил Чапичев.
Самоед посмотрел на него и припомнил, наверное, разговор на привокзальной площади. Понятно, что это не доставило ему удовольствия. Он поморщился и вздохнул.
— Линейку снимите, фулиганы…
