— А вы не кричите на нас, — прервал его Яков.
— Я не кричу, я так разговариваю.
— Нет, кричите. И оскорбляете. Вы лучше помогите нам разобраться — спасибо скажем.
— Спасибо ваше мне ни к чему. — Возный прикурил от лампы, пыхнул дымом и заговорил уже спокойно, не повышая голоса: — А разобраться, конечно, нужно. Вот вы Павло Лазаренко расхвалили. И такой он и сякой, ну прямо прет на всех порах в социализм. А вы знаете, кто такой ваш замечательный Лазаренко?
— Недобитый кулак, — подсказал Вася.
— Это точно, недобитый, — продолжал Возный. — А почему недобитый? Потому что хитрый и ловкий. Много лет словно помещик жил, а прижали мы его, попищал немного, изловчился и выскочил в середняки. Это мой батька покойный, бывало, нам, пацанам, фокус такой показывал. На картах. Покажет короля, дунет, фукнет, и в руке у него уже не король, а валет. Так и Лазаренко — был королем, а стал валетом. Фокус- покус. Ну и, конечно, мошенничество. Это безусловно. Без темных махинаций тут не обошлось. И по всему видать, кто-то в районе ему помогает, какой-то прохвост с партбилетом. А тут еще вы ему помогли.
Это было уж слишком. У Якова побелели губы. Он даже заикаться стал:
— Д-да в-вы д-думаете, что г-говорите?
Возный рассмеялся и снова показался очень молодым.
— Ладно, — примирительно сказал он. — Ну чего ты горячишься? Я же понимаю, что вы это так… не нарочно. Вас надули, и вы людей надули. Но все равно теперь этому Павлу Лазаренко даже сам господь бог не поможет. Скрутим как миленького. Ну садись, садись, чего ты взъерепенился?
Яков сел.
— Черт с ним, с этим Лазаренко, — продолжал Возный. — А Павло Григорьевича я вам не прощу, хлопцы. Обижайтесь не обижайтесь, не прощу. Разве это дело по своим бить? Такого человека ошельмовать. Да это же первый боец за наше дело. Бедняк. Коммунист. Кто здесь в степи колхозы начинал? Павло Григорьевич. А вы…
— Но мы же его критиковали за плохую работу на лобогрейке.
— Будь она неладна, эта лобогрейка, — сказал Возный. — А ты знаешь, почему он на нее сел? Из гордости. Какие-то бессовестные дураки пошутили, посмеялись над ним, зло посмеялись. А душа у него гордая: не стерпел насмешки, сел на лобогрейку. А ему нельзя. Никак нельзя. Он же весь израненный. Работа на лобогрейке тяжелая, даже не всякому здоровому по плечу, а тут человек совсем больной…
— Какой позор! — Боль и стыд были в этом, похожем на стон возгласе Якова Чапичева.
— Мы же не знали, — тихо сказал Вася.
— То-то и оно, что не знали. А я тоже поздно узнал, — виновато проговорил Возный. — Дел у нас тут невпроворот. Крутишься, вертишься целыми сутками. Вот и прозевал в суете человека. Убить меня за это мало. А ведь мне говорили как-то, что у Павло Григорьевича легкие на войне пробило. Надо было тогда же сразу помочь ему в лечении. Руки не дошли. Сам же Павло Григорьевич ничего не скажет. Он гордый. От него ни жалобы, ни просьбы не услышишь. А теперь, говорят, у него почти каждый день кровь горлом идет…
Возный помолчал, нервно и глубоко затянулся папиросным дымом. И снова я услышал, как из груди Якова Чапичева вырвался стон. Тихий. Едва слышный.
— А тут вы еще добавили, — продолжал секретарь партячейки. — Хоть бы сначала с людьми поговорили. Посоветовались. Нельзя же так человека сразу, с бухты-барахты, и в грязь…
— Мы говорили, — сказал Вася. — Мы советовались.
— С кем?
— С Кернером.
— Сукин сын, этот Кернер, — с нескрываемым раздражением произнес Возный и выругался.
— Но у него факты, документы, сводки, — возразил Вася. — Он нам сказал, что у него все точно, тютелька в тютельку, как в зеркале.
— Кривое у него зеркало, кулацкое.
— А разве Кернер кулак?
— Нет, формально он не кулак. Он тут всю жизнь в служащих околачивается. Но это еще вопрос, кому он служит — богу или черту, нам или кулакам? Вот в чем загвоздка, хлопцы.
— Для чего же ему потребовалось ошельмовать Павло Григорьевича, наговаривать на него всякое? — спросил Вася Стащенюк. — Ведь он же знает, что Кудрейко больной…
— Знает конечно. Об этом в селе все знают. А почему Кернер так поступил, в этом разобраться надо. И разберемся. Видно, не обошлось тут без кулацких подсказок… Они, кулаки, на все идут, чтобы вредить нам. Решили доконать хорошего человека. Но это им даром не пройдет. Не дадим мы в обиду Павло Григорьевича… А вообще-то ему лечиться надо. Я с председателем уже договорился. Утром отвезем Кудрейко в джанкойскую больницу.
— Что же нам теперь делать? Ведь необходимо как-то исправить ошибку. Что вы нам-то посоветуете? — с нескрываемой растерянностью произнес Яков.
— Вам что делать? Не знаю, пока не знаю. Требуется покумекать, — ответил Возный, вставая из-за стола. — Впрочем, у вас свои планы. Что райком поручил вам, то и делайте.
— Нет, — сказал Яков. — При чем тут планы? Вы только помогите нам, товарищ Возный. Мы с утра всей бригадой выйдем на уборку. Я сам на лобогрейку сяду. Вы скажите председателю. Скажете?
— А вы не подведете, хлопцы? Не осрамитесь? Вы же рабочий класс, стыдно потом будет.
— Не беспокойтесь, товарищ Возный. А стыд… Мы уже так нахлебались стыда, дальше некуда.
…Меня разбудил голос Якова:
— Вставай, вставай, уже петухи кричат.
Петухи действительно кричали, но за окнами было темно, рассвет еще даже не угадывался.
— Спи, — сказал я. — Косить рано не начинают, ждут, пока роса сойдет.
— Роса, говоришь? — Яков засмеялся. — А ты слышал пословицу: «Пока солнце взойдет, роса очи выест»? — Он решительно тряхнул меня. — Вставай, лежебока…
Почти у самого полевого стана мы поравнялись с двумя женщинами. Одна из них, пожилая, быстро оглядела нас и отвернулась. Другая, помоложе, спросила:
— Агитировать идете?
— Да, агитировать.
— За Лазаренко будете агитировать?
— Нет, за Советскую власть, — ответил Яков.
— Ишь ты, шустрый какой. А песню знаешь: «Понапрасно, Ваня, ходишь, понапрасно ножки бьешь». Вот так, красавчик.
— Нет, не так.
— Ну как хочешь, — пожала плечами женщина. — Хочешь ходи, хочешь не ходи. Ножки твои, мы за них не в ответе. Только за Советскую власть мы сами кого хошь сагитируем. Без вашей помощи.
Бригадир не очень охотно вручил нам лобогрейку, предупредил:
— Вы ее, того, не поломайте. Машина ведь.
— Не бойся, отец, — сказал Яков. — Мне паровоз доверяют. А паровоз — машина почище этой.
— Ну раз паровоз доверяют, тогда валяй действуй.
Подошел Вася Стащенюк, которого вместе с другими нашими ребятами поставили на копнение.
— А ты не зарываешься, Яшка? — спросил он. — Силенок у тебя хватит?
— Думаешь, топку паровозную почистить легче? — ответил Яков вопросом на вопрос.
Мне раньше доводилось работать на лобогрейке, и я посоветовал Якову сначала немного побыть погонщиком.
— Приглядишься, а потом будем меняться.
— Потом увидим, — упрямо возразил он. — А сейчас я буду скидывать, а ты погоняй.
Мы заняли свои места на железных седушках — я на передней, Яков на задней.
— Давай трогай.
Треть «гона» прошли благополучно. И вдруг сухо и угрожающе затрещала тонкая перекладина крыльев. И тотчас же послышался испуганный крик:
