остановиться уже не мог и то, что оставалось у него в руках, рвал и рвал на мельчайшие клочки, как будто главное в том и заключалось, чтоб как можно усерднее все разорвать, покончить с прошлым.
Андрей трижды нажал на звонок. Так он условился с Людой, иначе мальчишки ему не откроют.
И вот голосок за дверью:
— Кто там?
— Это я — дядя Андрей… Откройте, ребята.
Щелкнул замок, дверь распахнулась.
На Андрея уставились две пары настороженных глаз, даже чуть испуганных — серые и черные. Сероглазый белобрысый — это Миша, а чернявый, красивенький — Саша, ему шесть лет. Мише — девять.
— Привет, орлы! Узнали меня?
— Узнали.
Андрей повесил плащ рядом с хозяйской телогрейкой Петра. Скинул ботинки, Миша принес ему тапочки. У Люды всегда чистота, паркетный блеск.
— Дядя Андрей, чай будете пить? Мама велела вас чаем напоить.
— Нет, спасибо. Пошли в комнату.
Так началось дежурство Андрея в доме Петра. Слово — дежурство произнесла Люда.
— Я подежурю у Петра, — сказала она по телефону, — ты — у нас, с моими детьми.
Петра срочно прооперировали, буквально на следующий день после встречи с Андреем. Операция тяжелая, полостная, и Люде в порядке исключения разрешили побыть ночь рядом с больным.
Андрей хорошо представлял себе состояние Петра, когда тот очнулся после операции в палате. У Андрея в войну тоже вынимали осколки под общим наркозом, так как разрез надо было делать глубоким. Он помнит свое возвращение к жизни. Открыл глаза под утро, когда в углах палаты ещё стоял синеватый мрак, а окно лишь чуть посветлело, Андрей увидел небо в чуть розоватых облаках, пролетевшую мимо окна ворону. Губы у него были сухие. Он попросил пить, и чьи-то руки протянули ему чашку с холодным чаем. А Петру пить не дадут, — думал Андрей, — у него разрезали желудок и может быть даже часть удалили. Что врачи там обнаружили? Почему поспешили с операцией? Рак? Люда сказала, что сама ещё пока не знает, сегодня будет говорить с профессором. Странно, что от жены скрывают. Очевидно, нервишки у Люды сдали, и врачи ждут, когда она хоть немного успокоится…
Андрей в большой комнате сел на диван, взял книгу.
Миша увел Сашу в детскую, уложил спать и вернулся. Сел за стол, молча развернул книгу, как и Андрей, стал читать. Миша учился уже в третьем классе, Саша пойдет в школу на будущий год.
Андрей, не читая, перелистывал книгу и наблюдал за Мишей, не по возрасту серьезным пареньком.
«Обойдется, все обойдется» — успокаивал себя Андрей. Но было что-то жестокое в тишине и порядке, когда все вещи стояли на своих местах, и Миша, не оценивший беду, как и в прежние дни, молча, под низким абажуром, под теплым светом читал свою книгу. Андрея раздражала тягучая тишина, хотелось шума и суеты, чтобы быстрее бежало время. Люда обещала позвонить. Телефон был в коридоре, висел на стене, как в коммунальной квартире. Петр мог бы заиметь переносной аппарат с длинным шнуром. Чудак, не поспевает за новинками московского быта.
Да и в самой обстановке здесь было что-то не совсем московское. Этажерка, например, в углу — самодельная с художественной резьбой, она не смотрится рядом с полированным шкафом, но Петр, конечно, её не уберет — сам смастерил. Любовь столярничать передалась Петру от отца Семена Никифоровича, который по сей день первый плотник и столяр в Ясеневке. Люда говорит, что и Миша охотно помогает Петру столярничать, даже порой про уроки забывает. Андрей, между прочим, давно заметил, что Миша похож на деда — такие же, как и у деда, прямые чуть приподнятые плечи, длинные руки. А Саша пошел в мать…
Воспоминания уносили Андрея в прошлое. Он, конечно, помнил свою школу и себя в Мишином возрасте. У них не было времени читать книжки. Для уроков-то часа порой нельзя было выкроить. Особенно летом. Допоздна либо на огороде, либо возишься по хозяйству, таскаешь из колодца воду, кормишь поросят. Умаешься так, что и ужину не рад, побыстрее бы на полати, спать. Но это ещё не история его детства, не главное в ней, — было холодно, голодно — вот и все. А история в потрясениях мальчишеских душ. Шло раскулачивание, создавались колхозы. Сначала всех объединили, не объяснив людям, что к чему, почему обобществляют скот, инвентарь. Потом желающих отпустили. Слезы, вражда, взаимные подозрения и страх. У Зацепиных — беда. Брата Семена Никифоровича — Игната Никифоровича раскулачили, сослали в Вятку. А Семена Никифоровича комитет бедноты взял на заметку, так как тоже жил богато, но не тронули. Однако веры, что и впредь не тронут, не было. Крепко стращали.
Вспомнив эту почти уже всеми забытую историю из далекого далека, Андрей замер. Не потому ли Семен Никифорович спустя несколько лет прогнал своих повзрослевших детей в город на учебу, что боялся повторения с раскулачиванием? Право же так. И как это Андрею раньше в голову не приходило! А теперь — приспело время свистать детей обратно. Но поздно, дорогой Семен Никифорович, поздно. Эту новую городскую эпоху в жизни ваших детей, Семен Никифорович, историк с гордостью опишет красными чернилами, несмотря на то, что ваш старший сын переродился в вельможу. Тут баланс, как говорят, положительный, — русские города не поднялись бы, не воскресли без деревенского люда.
Андрей всегда стремился, размышляя о прошлом, оправдать то, что было. Правда, увы, не всегда это у него получалось…
Воспоминания прервал Мишин голос:
— Дядя Андрей, пойдемте все-таки чай пить.
«Все-таки» — резануло слух. Совсем московский говор и речь взрослого человека.
— Миша, ты деда своего помнишь, Семена Никифоровича?
— Помню.
— А сколько лет уже не был в Ясеневке?
— Ой, давно что-то.
— В пионерском лагере лето проводишь?
— Да. Скоро опять поеду.
Они пошли на кухню.
— А в Ясеневке хорошо летом, знаешь, — сказал уже на кухне Андрей.
Миша промолчал. Это молчание парня показалось обидным. Что Мише Ясеневка. В сущности они уже даже не земляки — Миша коренной москвич…
Пили чай на кухне. Напряженное ожидание телефонного звонка мешало Андрею думать.
— Миша, ты бы ложился спать. Поздно уже.
— Не, я подожду маму…
Но время шло, Люда не звонила.
«Вечером из больницы звонить легче, чем днем, — думал Андрей. — Почему Люда молчит?»
Он вылил в раковину остывший чай, налил себе горячего. Честно говоря, хотелось есть. Но затевать сейчас ужин — морока, хотя на столе лежали четыре яйца, приготовленные для яичницы.
Глядя на яйца, Андрей вдруг вспомнил рассказ Петра, как он в войну, в годы эвакуации ездил в Пермь продавать на черном рынке барахло и покупал еду — какая попадалась в ларьках или на базаре, — большей частью хлеб, иногда масло и даже яйца. У Люды в ту пору было неладно с легкими. И вот в одну из поездок, рассказывал Петр, зимой в дороге произошла с ним неприятная история. Он на каком-то полустанке побежал за кипятком и не успел обратно, поезд тронулся. Петр вскочил на подножки предпоследнего вагона, обливая кипятком из котелка себе колени. Он стал стучаться в дверь, чтобы проводница впустила хотя бы в тамбур. Но в ту жестокую пору поезда осаждали безбилетники. Проводники озверели, гоняя из вагонов этих «зайцев». Петр барабанил кулаком в тяжелую дверь, кричал, что он из соседнего вагона с билетом, но все безрезультатно. Проводница в шапке-ушанке — молодая курносенькая, вспоминал Петр, с завитушками ушла из тамбура. Потом вдруг вернулась, приоткрыла дверь, просунула руку, стащила с головы Петра шапку и бросила её, пытаясь, очевидно, таким образом заставить Петра соскочить. Но он, конечно, не соскочил. Так и ехал до остановки на подножке, без шапки, посиневший от холода. Бросил котелок,
