«Исповедь» Толстого… Ого-го, я задавал задачки учителям! Они, бедные, не знали, как от меня избавиться. А все почему? Да потому что сами они интеллектуально ленивы. Я же презираю этот вид лени больше всего. А потом уже в институте я задавал задачки преподавателям общественных дисциплин… Да что они могут? Если тут, — огонек Юриной сигареты в сумраке палатки описал дугу и остановился у его гладкого небольшого лба, — больше, чем у них, если иные из них сами не верят в то, о чем говорят с кафедры… Отсюда, викинг, мой скептицизм и мой пессимизм… Позднее, когда началось, так сказать, мое познание жизни, я тоже встречал таких: говорят высокие слова, толкают лозунги, призывы, а сами не верят… — Старший затянулся сигаретой и продолжал: — Я часто менял места работы, изъездил полстраны, побывал на севере и на юге, и чем больше познавал жизнь, тем тоскливее мне становилось. Я смотрел на этих «гитарных» мальчиков с патлами и думал — пещерные люди! А ведь и они идут нам на смену. Откуда они, что их породило, какая почва питала? — задавал я себе вопрос. И пришел к выводу — их воспитали такими. Все родятся одинаковыми, все в виде чистых досок, что напишешь, то и будет. Да только писать-то должен умный человек… А возьми хотя бы наш лагерь… Ведь кого только не встретишь среди наших вожатых! Здесь и завскладом, и пожарник, и мальчики-безобразники, и девчушки-хохотушки, в общем, люди, которые не очень нужны на производстве. Хороших работников начальники не любят отпускать. Ну вот баба-яга… Это же тупица, каких свет не видывал! Помнится, ты сказал не так давно… «Меня с детства приучили делать все на совесть, если уж взялся»… А какой смысл, викинг? Какой смысл во всей твоей деятельности? Что от этого изменится? Разъедутся твои пацаны по домам, и их будут воспитывать родители, школа, на нуль сведут следы, которые ты, допустим, и оставил в психике парнишки. Вытравят! Пшик из всей твоей кипучей деятельности получится. Потому что здесь железный круг: невоспитанные родители посылают детей к невоспитанным же педагогам. И получаются уж вовсе испорченные люди, которые затем сами становятся родителями и педагогами. И выхода из этого круга нет…
«Нытик! Распустил слюни, слушать тошно!» — чуть было не сказал Иван, но сдержался. Чувствовал, что Юрия Павловича надо бить его же оружием — логикой.
— Во-первых, не все родители и не все школы плохие, — заговорил Иван, — а во-вторых, знаешь, Юра, мне уже не раз приходилось сталкиваться с такими вот рассуждениями: все скверно, все прокисло, весь мир — дыра, ну, хоть ложись да помирай! И каждый раз я слушаю и думаю… если человек критикует всех и все, то сам собой напрашивается вывод: человек этот считает себя не каким-нибудь там…, а причисляет себя к умнейшим, к мыслителям. А коль так, думаю я, вот ему и простенький вопросик: «Что же ты предлагаешь?» Да! Что ты, все понимающий и все познавший, предлагаешь? Ведь наверняка у тебя есть свои соображения, их просто не может не быть! Иначе ты бы давно должен был, ну… повеситься или… А коль живешь, значит, на что-то надеешься, значит, у тебя есть, по-научному говоря, своя позитивная программа… Вот и тебе, Юра, я задаю этот простенький вопросик: «Что ты предлагаешь?» Какие у тебя соображения насчет системы воспитания? Очень бы хотелось услышать, честное слово!
— Хм… — Юрий Павлович помолчал, закурил новую сигарету. — Ну, есть у меня свое мнение, но толку-то что…
— А ты говори, говори… мне это, понимаешь, интересно. Я ведь, признаться, до самого последнего времени никогда не задумывался…
— Понимаешь, Ваня… первое, что, по-моему, надо сделать — это… пять, ну десять детишек, а к ним приставлены воспитатели и преподаватели… Вот когда будет индивидуальный подход, согласись! А когда их сорок обормотов на шее у молоденькой учительницы, ну, не анекдот ли рассуждать об индивидуальном подходе!
— Утопия, Юра, — вздохнул Иван. — Это бы люди только и гнули хребет, что на воспитание…
— Ах, как отлично бы! — воскликнул старший. — Ах, как выросло бы мое уважение к таким людям! Которые поумнели до того, что поняли бы: святая святых — это забота о будущем. Общество, помешавшееся на воспитании карапузов, — это, как я считаю, сверхразумное общество. Вот в каком обществе я бы стал оптимистом! Вот когда я, не жалея пота и нервов, потрудился бы! Я готов камни дробить, черт побери, отхожие места чистить, сжигать себя на работе в таком обществе!
«Удобная у тебя позиция, ничего не скажешь…» — подумал Иван. Вслух же спросил:
— Ну, хорошо, а как же быть с порочным кругом «невоспитанные воспитатели — невоспитанные дети»? Ведь воспитателей-то сто?ящих с божнички не снимешь?
— Во-от! В обществе, занятом, в первую очередь, воспитанием подрастающего поколения и это бы решалось разумно. Надо, чтобы цвет нации шел в детские садики, в интернаты, в школы, в пионерские организации воспитателями, учителями, преподавателями. Понимаешь? Цвет нации! Ведь главный фронт здесь, ведь здесь решается все! — Юра помолчал, разжигая потухшую сигарету, и продолжал хрипловатым голосом: — Пока же самые способные, самые умные идут в науку, занимаются физикой, математикой, биологией… А почему? Да потому, что они читают газеты, книги, слушают радио. А там то и дело сообщается о потрясающих открытиях, то и дело поются гимны в честь ученых. Ученым создают все условия, для них строят целые города. Хочет этого молодой человек или нет, а на него это действует, он принимает решение. И правильно делает, трезво рассуждает. Он откроет эффект, разработает принцип, уследит какую-нибудь элементарную частицу, станет известным, будет удовлетворен, обеспечен. А в системе воспитания? Да самое большее, чего он достигнет, это уйдет на пенсию заслуженным учителем республики. Кому они известны, заслуженные, кроме своих учеников? А вот мальчики, открывшие эффект, это да! О них во все трубы трубят. Так что ты прав, викинг, тысячу раз прав — иди в науку… только тогда не пытайся заряжать меня оптимизмом! Я смотрю на тебя и думаю — этот смог бы, у него бы наверное получилось… Но ведь уйдешь. И тем самым ты меня еще раз убеждаешь в моей правоте..»
— А знаешь, Юра, никуда я, пожалуй, не смогу уйти… Во всяком случае с университетом решил обождать. Выводы делать, конечно, рановато, но мне кажется… привязался я к пацанам, нравится мне с ними возиться, честное слово! И я полностью с тобой согласен, что главный фронт здесь. Вот они спят в палатках, сорок маленьких человечков… будущие мастера, хирурги, учителя, космонавты, командиры, будущие отцы, матери, будущие люди… и от нас с тобой зависит — какими они станут. Это страшно ответственно и страшно интересно… Да и вообще ты мне наговорил столько важного, серьезного, что я еще долго, наверное, буду осмысливать твои слова. Но я не могу с тобой согласиться в главном. По-твоему выходит: надо ждать, пока общество решит все проблемы воспитания. А сейчас? Бездельничать? «Я-то, мол, вижу, что плохо, знаю, как должно быть, но что я могу один? Отдельные, мол, личности прогресса не делают». Нет и нет, Юра! И еще раз — нет! Человек, по-моему, тогда человек, когда в любых условиях делает максимум возможного! Понимаешь? В любых условиях… Вот скажи откровенно, что ты думаешь о Князеве, что он за личность?
— Кто такой Вася?.. — Юрий Павлович помолчал, видимо колебался. Потом заговорил вполголоса: — Вася, он… неудачник. Все однокашники его обскакали: директора, главинжи, а он кто? Начальник заводской пожарной охраны. Сам понимаешь, небогато для пятидесяти-то лет… И вот лагерь… Здесь он хозяин, шишка, здесь он многое может себе позволить, здесь сбываются его мечты о шикарной жизни… И ведь на хорошем счету! Сколько комиссий было, все довольны, да и на заводе считают: лучше Князева начальника лагеря не найти. То есть лагерь — это за ним прочно. А лагерь, что же, запустил — и работает. Ну, иногда посмотреть, пройтись, нет ли каких отклонений, чтобы спокойнее, чтобы на душе не скребло. А ты, викинг, — помеха, опасная помеха в этой «машине»… Смотри. — И, перейдя на шепот: — Эдя, конечно, послан, чтобы все такое, за что можно зацепиться потом, примечать… Эдя, само собой, дуб, а Вася хитер и может при случае горло перегрызть. Это если его поглубже задеть.
— Вот, Юра, мы и добрались до главного… Все-то ты видишь, знаешь и разумеешь. И Васю ты презираешь. Осуждаешь и его самого, и его порядки. Но ведь сам-то водишься с Васей и с тем же Эдей. Как же так? А? Если ты с ними, тогда и ты такой же, тогда я тебя спрашиваю: а судьи кто? Почему ты до сих пор не взял Васю за горло? А вместе с ним и все его порядки?
— Легко сказать…
— Трудно, согласен, решиться на такое. Но иного выхода нет. Тут или — или. Или ты поступаешь по своим принципам и убеждениями, и пусть набьешь шишек, но будешь уважать себя. Или ты проживешь спокойно этаким безобидным пессимистом, критиком из-за угла… — Иван замолчал, почувствовав вдруг огромную усталость.
Молчал и Юра.
— Давай-ка поспим, — предложил Иван. — Завтра чуть свет на рыбалку.
