камням. А там, в камнях, шумит сердитой белой пеной.
— Тормозить! — приказал Иван и вместе с мальчиками навалился на шест.
За плотом заклубился шлейф встревоженной донной мути. Плот мягко ткнулся в скалу, всех качнуло вперед, однако удачно, никто не свалился. Но в следующую же секунду их развернуло, шесты оказались под плотом, так как их повырывало из рук; настил заплясал под ногами и внезапно остановился. Ушел из-под ног.
Окунувшись, Иван вылез на валуны, поскользнулся и упал снова. Рядом барахтались, отплевывались и кричали, всякий свое, моряки.
«Мелко-то мелко, — успел подумать Иван, — да скользко, и ямы есть…»
— Ха-ха-ха! — смеялись на втором плоту, который летел к скале без всякого торможения.
— Хватайте шесты! Тормозите, чтоб вас! — закричал Иван, поднявшись, наконец, на ноги.
Но на втором плоту не слышали, развлекались картиной крушения.
— А-а-а! — вопили они, поджав животы.
Флегматичный барабанщик Леня неистово колотил в барабан. Так, под барабанный бой, их плот, спружинив туго накаченными камерами, оттолкнулся от скалы и с треском замер. Всех, кто на нем был, сдуло в пену переката.
«Смех-то смехом…»
А из-за поворота показался третий плот. Перекат же был запружен застрявшими двумя плотами и потерпевшими крушение. Кое-кто из них выбирался на берег, кое-кто карабкался на валуны, а кое-кто все еще боролся с течением, визжа от страха и восторга. Шум воды, крики, всплески, урчание о камни раздутых резиновых камер.
Представив себе, какое месиво может наделать третий плот, наскочи он на первые, Иван, что было сил, зашлепал по воде навстречу, и в самый последний момент уцепился за деревянный настил.
Рывок.
Ноги скользнули по дну, уперлись во что-то твердое, вода закипела у ног, вокруг плота, но таран о каменную стенку был смягчен.
— Ко мне! Все ко мне! — закричал Иван, не на шутку встревоженный мыслью, что никто из парнишек так и не понял: секунду назад могло случиться совсем несмешное, не успей он вовремя ухватиться за настил. — Сюда! Все сюда! Живо!
Наконец-то до некоторых дошло, команду услышали, стали передавать другим, и через минуту с десяток мальчишек уже пристроились рядом с вожатым.
Теперь всем скопом стали ловить подплывавшие плоты, приостанавливали их и волоком проводили по опасному месту.
У Ивана немного отлегло.
Когда показался самый тяжелый хозяйственный плот, «бурлаки» посерьезнели окончательно, образовали коридор, затихли, каждый, видно, понял, что дело будет худо, если палатки, котцы и рюкзаки окажутся в воде. И потому еще в десятке шагов до переката облепили плот со всех сторон и, шаг за шагом, под «раз-два, взяли!», кряхтя, проволокли дредноут по осклизлым зелено-черным валунам.
Глава 33
Когда весь флот был уже на приколе, Иван присел на камень и перевел дух. Руки у него противно подрагивали. «Еще одно такое «купание», и психом можно стать», — подумал он.
Поднялся, выстроил всех в каре и сделал перекличку. И когда убедился, что, не считая потерянного ведра и разбухшего Ленькиного барабана, не считая многочисленных ушибов, порезов и царапин, все обошлось, то мысленно поклялся себе впредь такого головотяпства не допускать. Ведь говорил же себе — ни шагу, не подумав! Стоило полениться насчет разведки — и на тебе…
Ирина тем временем на разостланной вместо брезента палатке открыла лазарет. Все пострадавшие, по строжайшему требованию Ивана, потянулись в лазарет, чтобы прижечь ссадины и царапины, забинтовать порезы и ушибы.
Теперь полагалась разрядка, отдых. Не зря же Иван велел пристать именно здесь, у холма, на котором росли три могучие березы. Леня-барабанщик в погоне за своим уплывающим барабаном побывал на этом берегу раньше всех, а возвратившись к месту крушения, сообщил, что на поляне у трех берез навалом земляники.
Через полчаса мореплаватели разбрелись по склону и затихли. Сидя на корточках, лежа на боку, на животе, они приминают руками траву; срывают и едят, едят спелую, разомлевшую на солнце землянику.
А над поляной небо синее-пресинее, и жаворонок в небе. Висит, будто на солнечной нити, и сыплет в остановившийся воздух трели, цветастые, журчащие, переливающиеся. А от трав, прогретых солнцем, от цветов, от всей земли исходит запах, густой, хоть пей его стаканами! От него ли, от чего ли другого сладко щемит в груди и охватывает необъяснимая нежность ко всему на свете.
«Слышь, Ваньша, — говорил, бывало, дед, разгибаясь от литовки, которую отбивал молотком на пне с металлической бабкой. — Слышь, журавлики, однако?.. Это они, паря, молодых теперь учат, крылья им вострят. Не успеешь оглянуться, как потянутся на полдень, потянутся, потянутся и закричат… Уж столь баско да жалобно кричат, что, ну, иной раз до слез, столь жалобно!»
Дед вздыхал, и Ивану всякий раз слышалось в этом вздохе что-то древнее, вещее. Иван задирал голову, смотрел и в самой-то самой синеве различал черные черточки крыльев. Черточки кружились в очень медленной, какой-то торжественной карусели, и «крру-ы-ы!» долетало оттуда на землю, «крру-ы-ы! крру- ы-ы!»
Иван приподнимается и обводит глазами поле. «Саранча!» — радуется он этому полю, пестрому от спин, голов, штанов, галстуков и платьишек.
Хорошо ползти за кем-нибудь на четвереньках! Тому-то кажется, что он все обобрал, а за ним, в примятой-то траве и есть главная ягода! Хорошо также набрать целую горсть и, глотая слюнки, выдержать характер, а потом привлечь чье-нибудь внимание — гляди, мол. И высыпать всю горсть к себе в рот, чтобы щеки раздулись. Только тогда не смыкай век, смотри, чтоб не слиплись, не засни от блаженства. Ведь во рту у тебя, разминаемая языком и зубами, тает душистая мякоть, чуть кислая, сладкая, теплая, но главное- то нежная, но главное-то сочная и ароматная. Ведь в ней и запахи полей, и чистота дождей, и соки земли, и солнце, много солнца! И все это тает у тебя под языком, тает…
— М-м-м, — стонет лакомка Сева Цвелев, пачкая ягодой губы, щеки, нос и непрерывно работая челюстями.
А Юрка Ширяев не о себе… Вот он будто бы случайно оказался рядышком с Марией Стюарт… Ивану не слышно, о чем они там говорят, но видно, как королева разрешила Юрке пересыпать к себе в ладони горсть земляники. И, смеясь, набила полный рот. Но тут же оглянулась, не видел ли кто? И по жесту ее Иван понял, что она сказала Юрке: нет, не вздумай больше, не возьму.
Ешьте землянику, мальчики, берите ее, тающую, горстями, наполняйтесь ее соками! Когда станете взрослыми, когда наклоните лобастые свои головы к приборам, когда могучая ваша мысль будет рваться в холодные пространства, когда прильнете к иллюминатору, чтобы взглянуть на неземной, все приближающийся пейзаж, они будут в вас, соки этой ягоды, он будет в вас, воздух этой поляны, оно будет в вас, солнце этого лета!
— Иван Ильич! Эгоизм, знаете, — прервал его мысли голос Ирины. — Найти такую полянку земляники и никому ни полслова!
Ирина стояла над ним и поправляла волосы, сбегающие на плечи.
— Кто же вам мешает? Присоединяйтесь!
— Да, — изменив тон, протянула Ирина, — у меня все руки в йоде. Мыла, мыла и — смотри. — Присела рядом и выставила перед собой золотистые от йода руки.
— Ай, ай, ай… — Иван взял ее руки в свои и сочувственно покачал головой.
— Видишь? — горестно, как маленькая, сказала Ирина.
