Вот и во мне, похоже, не такие условия сейчас были, чтобы человек выживал.
— Ты один стоишь между мной и моей охотой. — Интонация была такая, словно он улыбался, только у меня фантазии не хватало, чтобы это себе представить.
Ворон был — сила, и страсть, и ветер. Не что-то, умеющее улыбаться и демонстрировать чувство юмора.
Можно было решить, что, раз он способен говорить со мной словами, значит, он контролирует себя. Трудно ожидать, что твой собеседник убьет тебя в порыве ярости, но в нашем случае слова были только маскировкой.
Кроличий сыч, или кукумявка, способен изобразить треск погремушки гремучей змеи, но это не делает его змеей. Малайский богомол умеет притвориться орхидеей, но это не превращает его в цветок. Когда он поймает бабочку, он сожрет ее, потому что это было его единственной целью с самого начала. Ворон отвлекал мое внимание, выискивал щель в моей защите, через которую он мог бы проникнуть. И превратить меня в кровавый фарш из мозгов и внутренних органов, чтобы потом устроить тут славную резню.
— Похоже на то, — согласился я, не двигаясь.
— Думаю, у меня есть способ заставить тебя уступить мне.
Чертов хищник.
Когда он придет в себя, то даже не вспомнит, что делал.
Ворон почувствовал мое раздражение и расхохотался. А потом позволил мне увидеть кое-что.
Над деревьями не было птиц — только облака. Черные тени, белые мары, белый снег. И огонь. Еще немного — и я начну неадекватно на него реагировать. Марина стояла на четвереньках, слепо шарила руками перед собой, а вокруг нее танцевало пламя с острыми как бритва языками.
— У тебя нет власти над ней, — сказал я с уверенностью, которой не ощущал.
— Считаешь? — Огонь скользнул по ее волосам, погладил по щеке. Женщина вскрикнула, упала снова, прижалась лицом к грязному снегу.
— На ней нет вины, и она ничего не должна тебе.
Спокойно. Очень спокойно, как с капризным ребенком, потому что
Ворон взревел, взлохматил Марине волосы и поджег их. Она завизжала — и тогда я ударил его, как умел. Последним оружием, которое у меня еще осталось. На четха в последний раз это здорово подействовало, но сейчас больше похоже было на то, что я пытаюсь воткнуть нож в кисель. Толку не очень много.
— Ты умрешь, и я выйду…
Деревья вокруг нас вспыхнули как спички. Марина, почти охрипнув, каталась по снегу. Майор истекал кровью, Карим в полубессознательном состоянии сжимал мою ладонь, а полковник Цыбулин, погребенный под трупами, не шевелился. Надеюсь, с ним все было хорошо и он просто отключился, потому что помочь ему я все равно прямо сейчас никак не мог.
— …познать твой мир!
В этот момент тонкий мальчишеский голос за моей спиной неуверенно произнес:
— Папа?
Когда мне было шесть, я думал, что мой отец — это центр мира.
Я хотел быть таким, как он. Возиться с машинами. Носить светлые рубашки в мелкую клетку, и чтобы воротник у них всегда был черным от пота, пыли и масла. Смотреть футбол. Есть жареную картошку и чавкать при этом, показывая, что мне вкусно. Я хотел знать, куда ведут все на свете дороги и в каком месте на каждой из них разрешен левый поворот. Я хотел, чтобы волосы у меня были черными и чтобы от меня пахло кисловатым табаком. Я хотел уметь ловить рыбу на червя, на пшено и позавчерашнюю булку.
Я был маленьким, а он — большим, как Бог.
Он защищал меня тогда, когда я не мог этого сделать, — и делал это так, как не были способны тысячи других отцов, может быть, более правильных, чем он. Когда меня избили во дворе, он вышел, поймал самого старшего из моих обидчиков и пообещал, что вырвет ему ноги, если это повторится. Потом я вырос и узнал, что это был непедагогичный поступок, — но это случилось потом, а тогда я знал, что есть кто-то, любящий меня так сильно, что готов убить за меня.
И это потом я выяснил, что на свете существует очень много вещей, от которых он не может меня защитить.
— Папа? — Шестилетний голубоглазый и светловолосый пацан, сын Марины и Ника, стоял на дорожке между участками пятнадцать и двадцать два. Его правая рука лежала на чугунной кованой оградке, а левая была засунута в карман куртки, как будто он прятал там сувенир. Волшебный камушек или открытку, сделанную в школе на уроке рисования, — «Лучшему папе на свете».
Все такие делали.
«Папа» — вот что он произнес. Я мог бы решить, что Марина ему все рассказала. Это было бы вполне логично и очень на нее похоже. Только мальчик смотрел при этом не на Ника, пойманного мной в мертвом теле. На огненный смерч, хохочущий и бушующий меж деревьев. На Ворона.
Мой отец — волшебник.
Я едва не хлопнул себя по лбу. Многие одинокие мальчики и девочки придумывают себе воображаемых друзей, чтобы им было с кем играть и кому жаловаться. Они рассказывают о волшебных драконах и говорящих собаках, о фее-крестной и папе, который работает капитаном настолько дальнего плавания, что никак не может вернуться домой, но пишет письма, звонит и приходит к ним во сне. Мы все хотим, чтобы нас любили, чтобы кто-то считал нас интересными и делил с нами нашу скучную обыденную жизнь — школу, уроки, ненавистную музыкалку и уборку по дому. Чтобы кто-то участвовал в наших проделках и выслушивал нас, когда нам хочется поговорить.
Большинство взрослых спокойно относится к тому, что у их детей есть невидимые волшебные друзья. Они уверены, что это возрастное.
Проблема в том, что некоторые из этих друзей — настоящие.
И если вы действительно увидите их, вы не захотите, чтобы ваши дети общались с ними.
Есть люди, которые думают, что попасть в дурную компанию — это связаться с хулиганами. Но это и вполовину не так страшно, как дружить с обитателем Гемаланг Танах. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Максим с Вороном тайком виделся. Умный парень. Может быть, слишком умный для того, чтобы жить нормальной жизнью и не закончиться в ранне-подростковом возрасте, ровно после того, как у тебя возникает уйма дурацких вопросов об устройстве мира. Вопросов, на которые тебе никто не хочет отвечать. Например, почему зло на самом деле сильнее добра? Или — почему люди умирают? Или — где хранится душа? А у кошек? И почему Надя любит не меня, а Петьку?
У этого мальчика был специальный парень, готовый быть с ним и давать ответы на эти вопросы — такие, какие сам считал верными. И мальчик звал этого парня папой.
Максим.
Вот как его зовут. Не знаю, как я это умудрился вспомнить.
Марину он все еще не видел — она лежала, скрытая от него свежим могильным холмиком. Когда обожженный человек затихает, это может значить, что дело уже обернулось очень плохо. Но я бы узнал, если бы она умерла. Я сейчас был как айсберг, у которого только десять процентов объема выступает над поверхностью воды. Всего десять процентов меня было мной — гребаным некромантом, специалистом по розыску пропавших мужей и собачек, бывшим мужем Вероники, внутри которого текла порченая мертвая кровь. Остальные девяносто были опустевшей могильной землей и мертвыми людьми, вызванными Ником из этой земли. И другими мертвыми, до которых он не смог достучаться.
Если бы вы спросили меня, чего мне больше всего хотелось в этот момент, я бы ответил — закончить то, что он начал. Поднять остальных, воспользовавшись той силой, которая текла из Ворона во все стороны. Это было как камень, который кто-то столкнул с вершины горы — а тут откуда ни возьмись возник я и давай
