Довольно мало для Антоши Чехонте, постоянно подгоняемого Лейкиным и другими заказчиками.
Однако если бы в это время шла активная работа над романом, то столь значительное обстоятельство не ускользнуло бы от внимания членов семьи Чеховых и нашло бы соответствующее отражение в мемуарной литературе. Быть может, работа шла пока что - 'в голове'?.. Такое случалось с писателем. Оказавшись же в Звенигороде, где нужно было 'на 2 недельки' заменить земского врача, А.Чехонте реализовал свой замысел на бумаге - с его навыками быстрой работы это не так уж трудно представить.
Непосредственным толчком могло послужить участие Чехова-врача в судебно-медицинском вскрытии, происходившем 27 июня неподалеку от Воскресенска, где находилось на даче все его семейство. Об этом факте и о знакомстве с С.69
судебным следователем, 'маленьким, седеньким и добрейшим существом', Чехов сообщал Н.А.Лейкину в письме также от 27 июня 1884 года: 'Следователь до того дряхл, что не только убийца, но даже и больной клоп может укрыться от его меркнущего ока...' [П.1; 116, 117].
Убит был фабричный, который шел 'из тухловского трактира с бочонком водки' [П.1; 117], а не молодая красивая женщина. И реальный судебный следователь мало похож на судебного следователя Камышева, который 'высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Все его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый триковый костюм' [С.3; 241]. Какой разительный, словно - намеренный контраст: 'маленькое, седенькое и добрейшее существо' - большой, цветущий, убийца. Если действительно есть связь между судебно-медицинским эпизодом биографии Чехова и замыслом романа, то очень значимы оказываются следующие слова из письма: 'не только убийца, но даже и больной клоп может укрыться от его меркнущего ока...' Этот мотив странной, не вяжущейся с обликом Камышева профессиональной слепоты, проявленной им не раз во время расследования, проведен в романе достаточно последовательно. Его око меркнет, потому что преступник - он сам.
Присутствует в романе и доктор. Это уездный врач Вознесенский, чья фамилия косвенным образом перекликается с фамилией С.П.Успенского, заведовавшего Звенигородской земской больницей, а также с фамилией П.А.Архангельского, известного в то время врача, под руководством которого Чехов принимал больных в Чикинской больнице, вблизи Воскресенска.
Столь обстоятельный разговор о предполагаемой истории создания 'Драмы на охоте' потребовался для выяснения, быть может, не самого существенного в рамках нашего исследования вопроса.
Ответить на него с полной долей определенности, вероятно, не удастся. Можно лишь сказать, что подготовка в середине 1884 года сборника 'Сказки Мельпомены', как и работа над первым сборником двумя годами ранее, могла стимулировать творческие поиски писателя, которые проявились не столько в его рассказах, относительно не многочисленных в это время, сколько в создании романа 'Драма на охоте'.
В медицине Чехов перестал быть студентом. А в литературе?.. Зрелые прозаики пишут романы...
Казалось бы, странно, что, выясняя свои отношения с литературными штампами, Чехонте, между тем, воспользовался жанром газетного романа, держащегося на штампах. Следует, однако, помнить, что ранее, осваивая формы юмористического рассказа, писатель решал собственные задачи, нередко далеко выходящие за рамки юмористики. Так произошло и с 'Драмой на охоте'. В ней немало удач, на разных уровнях художественного целого. Нас в первую очередь, естественно, будут интересовать тропы. С.70
Сразу необходимо сказать, что здесь мы сталкиваемся с двумя основными стилевыми массивами: камышевским и обрамляющим его редакторским. Отличаясь друг от друга, оба они, однако, не противоречат в плане использования тропов основным тенденциям, характерным для творчества А.Чехонте в 1884 году.
Как рискованные сравнения вкладывались в уста Цвибуша ('Ненужная победа') или Грябова ('Дочь Альбиона'), так авторство первого чеховского романа было отдано судебному следователю Камышеву. Начав свой путь в литературе с 'Письма к ученому соседу', с текста, воссоздающего слог и картину мира, присущие персонажу, Чехов позже сделал принцип изображения через восприятие героя ведущим для себя. Во всем этом есть своя логика, своя системность.
'Драма на охоте', конечно же, характеризует и свое время, и тогдашний газетно-журнальный мир, и героя-повествователя, как бы написавшего ее, и А. Чехонте, написавшего ее уже без 'как бы'. Довольно объективную характеристику произведению дает редактор А.Ч.:
'Эта повесть не выделяется из ряда вон. В ней много длиннот, немало шероховатостей... Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам... Видно, что он пишет первый раз в жизни, рукой непривычной, невоспитанной... Но все-таки повесть его читается легко. Фабула есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна, очень характерна и то, что называется, sui generis. Есть в ней и кое-какие литературные достоинства. Прочесть ее стоит...' [С.3; 246].
Как мы знаем, к такому приему в 30-е годы XIX века прибегал и А.С.Пушкин, выступая как бы в роли редактора-издателя 'Повестей Белкина' и 'Капитанской дочки'. Однако этот внешний прием самоустранения не означал действительного отсутствия авторского начала в тексте.
Чехов между собой и Камышевым поставил редактора А.Ч. (вспомним 'А.П.' Пушкина), вступившего в прямое общение с главным героем и дающего столь же прямые оценки. Чеховский редактор к тому же оказался прежде всего именно редактором, а не издателем, поскольку его 'газета прекратила свое существование, когда рукопись поступила в набор' [С.3; 407], и он вынужден был изымать фрагменты рукописи по требованию нового издателя. Отношение редактора к Камышеву, скорее, тяготеет к тому, что содержится в письме белкинского соседа, порицающего автора повестей за 'слабость и пагубное нерадение'. Параллели такого рода особенно очевидны в многочисленных редакторских сносках- комментариях, сопровождающих камышевский текст.
В то же время стилистика и редактора, и Камышева отразила собственный чеховский интерес в сфере тропов.
В редакторской части текста тропы сосредоточены в предисловии и используются при описании внешнего облика судебного следователя Камышева.
Метафоры, в основном, расхожие, стертые: 'Все его тело дышит здоровьем и силой. ... на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень' и т.д. [С.3; 241-242]. С.71
Среди сравнений, численно - менее многочисленных, чем метафоры, есть 'освеженные' либо индивидуально-авторские обороты:
'Он, как я уже сказал, высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. ... волосы густы, как у здорового мальчика. (...) За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку...' [С.3; 241-242].
Особое внимание привлекает художественное определение 'хорошие глаза', не раз встречающееся в других произведениях Чехова, а также маленькое филологическое исследование связи сравнения и метафорического художественного определения:
'Каштановые волосы и борода густы и мягки, как шелк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, души...' [С.3; 242].
Редакторское послесловие гораздо беднее тропами, но это компенсируется прямой речью героев, особенно речью Камышева.
Литературный текст, представленный им в газету, также тяготеет к выразительности, достигаемой обильным использованием тропов.
По сути аллегорией начинается первая глава романа. 'Муж убил свою жену! Ах, как вы глупы! Дайте же мне наконец сахару!' - кричит попугай над ухом героя. И в этом крике заключен не столько сюжет, сколько мотив, заставивший Камышева писать свой роман, а потом настаивать на его публикации.
Затем в столь же непрямой форме обсуждаются парадоксы переноса, принципа, лежащего в основе тропов: 'Однажды мой человек Поликарп, чистя его клетку, вдруг сделал открытие, без которого моя благородная птица и доселе величалась бы попкой... Лентяя вдруг ни с того ни с сего осенила мысль, что нос моего попугая очень похож на нос нашего деревенского лавочника Ивана Демьяныча, и с той поры за попугаем навсегда осталось имя и отчество длинноносого лавочника. С легкой руки Поликарпа и вся деревня окрестила мою диковинную птицу в Ивана Демьяныча. Волею Поликарпа птица попала в люди, а лавочник утерял свое настоящее прозвище: он до конца дней своих будет фигурировать в устах деревенщины, как ' [С.3; 247].
