сам оркестр смолк от волнения и замер, когда артист, слегка приподняв свой клюв, засвистал и осыпал рощу щелканьем и дробью... И сила, и нега в его голосе... Впрочем не стану отбивать хлеб у поэтов, пусть они пишут. Он пел, а кругом царила внимающая тишина. Раз только сердито заворчали деревья и зашикал ветер, когда вздумала запеть сова, желая заглушить артиста...' [С.2; 143-144].
Пространная цитата показывает, что текст просто насквозь метафоричен. Но в то же время - иронично метафоричен ('не стану отбивать хлеб у поэтов') и призван воспроизвести стилистику газетных рецензий.
Метафоричность 'Бенефиса соловья' - заемная, пародийной окраски, что подчеркивается финальным перифрастическим выражением: 'Повар сунул любовника розы в лукошко и весело побежал к деревне. Мы тоже разошлись' [С.2; 144].
Вряд ли кто-нибудь рискнет доказывать, что 'любовник розы', эта отсылка к многовековой литературной традиции Востока и Европы - непосредственно чеховская интенция, собственное, органичное стилистическое предпочтение писателя.
Данная отсылка становится своего рода стилистическим ключом к юмористической рецензии. С.57
Тот факт, что стилистика миниатюры неорганична для Чехова, косвенным образом подтверждается приведенной в примечаниях пометой писателя на вырезке из журнала: 'NB. В полное собрание не войдет. А.Чехов'.
В то же время в чеховских текстах появлялись метафоры, не обусловленные пародийной установкой.
В рассказе 'Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало' (1883), опубликованном через семь дней после 'Бенефиса соловья', также присутствует развернутый метафорический пассаж: 'По спине загулял ветерок... (...)
Дездемонов сделал шаг вперед, шевельнул языком, но не издал ни одного звука: во рту что-то запуталось. Одновременно почувствовал депутат, что не в одном только рту идет путаница: и во внутренностях тоже... Из души храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла в сапогах... А сапоги порванные... Беда!' [С.2; 147].
Перед нами очевидная реализация расхожего метафорического выражения 'душа ушла в пятки'.
Построенная на обыгрывании этого общеязыкового штампа цепочка метафор призвана передать состояние ужаса героя перед лицом начальника, предстающего сначала в виде метонимической 'лысины с знакомой черненькой бородавкой' [С.2; 147]. С метафорами соседствует уже знакомый штамп 'красный, как рак'.
Данный рассказ, кстати, тоже имеет чеховскую помету: 'В полное собрание не войдет'.
Если говорить о своеобразии чеховской стилистики, о предпочтениях писателя в сфере тропов на основании таких примеров, то картина получится, мягко говоря, несколько удаленной от изучаемого предмета.
Случаи использования Чеховым подобных метафор на фоне его творческого наследия эпизодичны.
Хрестоматийное произведение А.Чехонте 'Смерть чиновника' (1883) не может похвастать развернутыми метафорическими описаниями. Но это не умаляет художественных достоинств текста, вошедшего в сборник 'Пестрые рассказы', перепечатывавшегося во всех последующих изданиях сборника и включенного в собрание сочинений. Причем исходный журнальный вариант 'сохранялся во всех переизданиях в первоначальном виде; Чехов внес в него лишь единичные стилистические коррективы', а это значит, что текст вполне устраивал писателя.
Между тем тропами рассказ не богат.
Создавая его, Чехонте обошелся без сравнений - за исключением ироничного сопоставления в зачине:
'В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков (...)' [С.2; 164].
Нужно, пожалуй, отметить игру смыслов, создаваемую сочетанием 'прекрасный экзекутор'. С.58
И еще в финале возникает коротенькая метафорическая фраза:
'В животе у Червякова что-то оторвалось' [С.2; 166].
Данные крайние точки обрамляют текст, лаконично и просто передающий факты - слова и действия героев.
Подобный аскетизм на фоне ярко выраженной метафоричности только что рассмотренных произведений также производит впечатление стилистического эксперимента.
Стилистическим экспериментом выглядит и соединение сравнений двух типов в рамках одной фразы из рассказа 'Герой-барыня' (1883): 'На террасу взбирался ее сосед по даче и кузен, отставной генерал Зазубрин, старый, как анекдот о собаке Каквасе, и хилый, как новорожденный котенок' [С.2; 149].
Сравнения представляют собой две разные тенденции в чеховских штудиях.
Индивидуально-авторский и очень выразительный оборот 'хилый, как новорожденный котенок' контрастно взаимодействует со сравнением, отсылающим к некоему концепту, к общеизвестному анекдоту.
Этот 'концептуальный' сравнительный оборот заставляет вспомнить аналогичный прием из рассказа 'Живой товар', о котором говорилось во второй главе книги.
Данная перекличка свидетельствует не только о преемственности чеховских экспериментов, но и о стремлении писателя держать в поле зрения по возможности весь арсенал осваиваемых тропов.
Как правило, в этот период сравнения и другие тропы концентрируются в начальной части произведений Чехонте, в предваряющем действие описании. Затем повествователь использует их либо крайне скупо, либо не использует вовсе.
Рассказ 'Он понял!' (1883) открывается чередой глагольных олицетворений и метафор в духе литературной традиции:
'Душное июньское утро. В воздухе висит зной... (...) Хочется, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску.
Вероятно, и будет гроза. На западе синеет и хмурится какая-то полоска' [С.2; 167].
В описании главного героя используются сравнения: 'Донельзя изношенные, заплатанные штаны мешками отвисают у колен и болтаются, как фалды' [С.2; 167]. Первое сравнение в форме творительного падежа ('мешками'), литературно узаконенное, если и не удивляет свежестью, то хотя бы - зримо. Второе ('как фалды'), вроде бы подготовленное первым, несколько неожиданно и не очень привычно. Чтобы представить себе такую картину, требуются дополнительные усилия. В противном случае сравнение проскальзывает мимо, не выполнив своей художественной функции.
Сравнительные обороты живописуют также объекты, входящие в контекст персонажа:
'В руках мужичонка ружье. Заржавленная трубка в аршин длиною, с прицелом, напоминающим добрый сапожный гвоздь (...) Не будь этого приклада, ружье не было бы похоже на ружье, да и с ним оно напоминает что-то средневековое, не теперешнее...' [С.2; 167]. С.59
Конечно же, особенно потрафит эстетическому чувству читателя 'добрый сапожный гвоздь', неожиданное, но очень выразительное, точное сравнение, удачная авторская находка.
Следующий оборот возвращает к литературной и речевой традиции: 'Жиденькая, козлиная бородка дрожит, как тряпочка, вместе с нижней губой' [С.2; 167].
Зато описание собаки, содержащее традиционное, но - освеженное сравнение, вновь создает довольно любопытный образ: 'За ним, высунув свой длинный, серый от пыли язык, бежит большая дворняга, худая, как собачий скелет, с всклокоченной шерстью' [С.2; 167].
Вот уж воистину - для искусства нет ничего невозможного, запретного.
Казалось бы, тавтологическое, избыточное определение 'собачий' помогает автору добиться желаемого художественного эффекта.
В целом же первая страница рассказа представляет собой своего рода чересполосицу традиционных, почти банальных, и - ярких тропов.
Этот принцип распространяется и на вторую страницу: '... по краю стеной тянется густой колючий терновник (...) Под ногами всхлипывает почва (...)
В стороне что-то издает звук неподмазанного колеса' [С.2; 168].
