— Схоронили мы маму! Пять лет назад!
— Шесть! — возразил бас с пола.
Виктор и Сергей вгляделись: под столом лежал подросток лет четырнадцати.
— Пять, говорю! — упрямился Леонид Ильич.
— Щас вот уе… по е…! — сказал подросток, не смущаясь тавтологией, — сразу вспомнишь!
— Ты на отца? — закричал старик. — Мразь!
И пнул ногой малолетнего сына.
Тот захохотал, приняв за юмор.
— А нет ли фотографии? — спросил Виктор.
— Была где-то.
— Найдите. Бутылку водки дам.
И тут же население дома закопошилось, ища фотографию. Ругались, царапались, оттаскивали друг друга, толкались. Не нашли.
— На кладбище есть, — вспомнил Леонид Ильич. — На памятник ее вклеили. Ну, на эмаль свели, а саму фотографию, боюсь, в похоронном бюро так и оставили.
Многие тут же вызвались проводить на кладбище, но Виктор разрешил только Леониду Ильичу.
На кладбище долго плутали.
— Здесь где-то было. Точно помню, — бормотал Леонид Ильич.
В результате нашли метрах в трехстах от того места, что он точно помнил.
Ржавая ограда, ржавый покосившийся крест, сваренный из водопроводных труб. К кресту прикручена проволокой овальная эмалевая табличка, на которой, как ни удивительно, сохранилось вполне ясное изображение Екатерины Петровны.
Леонид Ильич лег возле ограды и заплакал.
— Дайте выпить, — зарыдал он, — а то умру с горя!
Дали.
— Кого-то она мне напоминает, — сказал Сергей.
— Меня, — ответил Виктор.
Сергей посмотрел:
— А ведь точно!
Известное дело: укажи на сходство двух людей постороннему человеку — и он его найдет и увидит. На самом деле Виктор сразу понял, на кого похожа Екатерина Петровна. На Татьяну.
— А скажи, — обратился он к Леониду Ильичу. — Екатерина Петровна детей не отдавала куда-то?
— Конечно, отдавала! — подтвердил старик. — Рожала-то она каждый год, ты прокорми такую ораву! Только семь человек себе оставила. Женька в прошлом году помер, Петька еще живой, но тоже скоро сгниет, сколиоз его ест, — считал старик, — Тамарка уехала лет десять назад куда-то на Север, Лидка в тюрьме, Ваську в милиции до смерти забили, Пашку тоже зарезали, но друзья… А кто же седьмой-то? — озадачился Леонид Ильич. — И заново стал считать, шевеля губами и загибая пальцы.
— Пошли отсюда, — сказал Виктор.
Они пробирались сквозь деревья и бурьян и были уже у выхода (то есть пролома в кирпичной стене), когда услышали истошный крик:
— Вспомнил! Седьмой — это же я!
— Возможно, он твой брат, — сказал Сергей.
— Возможно… А почему я раньше мать не отыскал? Ведь просто оказалось.
— Ну… Значит, не надо было.
Харченко в отсутствие Георгия-Виктора совсем потерял покой. Со дня на день и с часу на час он собирался навестить Татьяну, но все откладывал, удивляясь своей нерешительности.
Меж тем к Татьяне пришел, то есть почти приполз Валера Абдрыков.
— Подыхаю, — прохрипел он.
— Подыхай, — одобрила Татьяна.
— И тебе меня не жалко?
— Ничуть.
— А дети?
— Что дети? Сейчас ты то ли есть, то ли тебя нет. А тогда уж точно не будет, им от этого только спокойней.
— Жестокая ты.
— Я? Ты чего пришел вообще? На опохмелку попросить?
Вообще-то Абдрыков именно этого и хотел — опохмелиться. Но терпел признаться. Знал остатками разума: даст ему сейчас Татьяна денег, выгонит — и все, путь заказан. Ну, может, еще раз даст. А может, и еще. Но рано или поздно перестанет давать. Надо вести себя по-умному. Остаться здесь: жена теперь живет крепко, с машиной. Бросить пить хотя бы на время.
Такие праведные мысли копошились в голове Абдрыкова.
И он сказал:
— А давай, как раньше?
— Это как? Я работаю за троих, а ты пьешь?
— Нет. Как еще раньше. Когда я тоже работал.
— Не хочу.
— Это почему?
— А не нужен ты мне.
— Врешь, Татьяна! Ты меня любишь! — уверенно сказал Валера.
И уверенность его не была пьяной или похмельной. Все эти годы он был абсолютно убежден, что Татьяна только делает вид, держит форс, а на самом деле счастлива будет, если он вернется.
— Тебя? — насмешливо воскликнула Татьяна. — Опомнись!
— А что, нет?
— И думать забыла, Валера! На, иди и пей!
Татьяна сунула ему денег.
Валера был потрясен. Он ведь все-таки не дурак был, ему хватило ума сообразить: если женщина сама дает мужчине денег на выпивку, значит, не бережет его, значит — действительно не любит.
А кабана Тишку Татьяна прирезала-таки с помощью умелого Митрюхина. Толик и Костя, явившиеся, когда все уже было кончено, плакали, ругали жестокую мать и жалели Тишку, но через день уже вовсю уплетали свиное рагу, и Костя, как старший и более мужественный, даже поддразнил Толика, показав кусок мяса:
— А вот в этом месте ты его гладил: Тишенька, Тишенька! А теперь жрешь!
— Ничего я не гладил, — огрызнулся Толик. — И вообще, он вонял!
У Харченко появился повод: собственный день рождения. Обычно в этот день он угощал весь отдел, а потом брал пять-шесть верных друзей, лучших чиховских барышень и отправлялся за город, где жарили шашлыки, выпивали и устраивали веселые безобразия, после которых у всех участников долго болела голова, и они некоторое время, встречаясь, не глядели друг другу в глаза.
На этот раз Харченко захотелось отметить иначе. Тихо. Наедине с Татьяной.
Он заехал к ней в магазин (она опять стала там работать) и сказал грустным голосом:
— А у меня день рождения сегодня.
— Поздравляю! — сказала Татьяна и насторожилась.
— Может, отметим?
— Работа у меня.
— Так не сейчас, вечером. Ты не думай, мы без компании, культурно. Даже без выпивки, если хочешь.
— Может быть…
Виталий обрадовался.
