Но стоило приблизиться к пределу, к чёткой световой границе, за которой была невидимая в темноте тундра, перспектива исчезала, будто обрезали. Там, где город кончался, начиналось страшное — за границей светового дня не было ничего вообще.
Потрясающий аттракцион: минус пятьдесят пять градусов цельсия — слюна замерзает во рту, идёшь по кромке — слева ослепительное электрическое безобразие, буйство белого, справа — пустота.
Хтоническая.
В Армении я видел старые придорожные камни, покрытые тончайшей резьбой — настолько тонкой, что с пяти шагов такой камень можно принять за обработанный временем, а не человеком. И лишь приблизившись на определённое расстояние, вдруг, застигнутый врасплох, осознаёшь степень заблуждения.
Происходит мгновенное наведение на резкость, акомодация. Взгляд теряется среди возникшего внезапно — как судорога — (и как бы ниоткуда)
Подобное наслаждение я испытал, впервые заглянув в микроскоп на уроке ботаники.
Это был лист какого-то вечнозелёного растения. Я смотрел долго, очень долго, одноклассники начали терять терпение, но Майя Борисовна сказала: “пусть смотрит”, и я смотрел.
Это как заблудиться в лабиринте, но никто не знает, что на самом деле ты не заблудился, а спрятался.
Совершенно, безвозвратно — исчез.
2
БСЭ
Или — шум пара в кастрюле с плотно закрытой крышкой. Это бабушка варит воду, чтобы не заразиться. Микробы. Походная полковая кастрюля, на дне её вековые отложения — как кольца на древесном срезе. Белый шум — это кипячёная вода. Пить невозможно.
Но бабушка пьёт. Она не заразится.
Это больничная тишина, какой она бывает лишь ночью — фон, не разлагаемый на составляющие, сплошной, как запах, к которому успел принюхаться, — гулкие шаги в коридоре, побрякивание инструментов, повизгивание, с которым колёсико скользит по линолиуму, голоса медсестёр, сонное бормотание соседей.
Бабушка умерла в доме для престарелых. Я спросил: почему одни живут и умирают как люди, а другие — живут как живут, и умирают в доме для престарелых? Мне выдали халат, сказали: иди и смотри.
Так я переквалифицировался в санитары.
Сиживал на коленях у стариков, которые принимали меня за чьё-то дитятко, слушал их лепет. Видел фотографии и видеоленты. Не упускал случая расспросить родных и близких.
Роза была доктором. Она лечила детей. Дети её любили. К ней приводили детей. Каждый день. Она их лечила. Дети выздоравливали. Вот, Роза лежит на постели, вот она. Я её туда положил. Я её кормлю — из ложки. Она выплёвывает. Роза, будь умницей.
Моше был инженером. Проектировал. Все его любили. Он всех любил. Любил работу (любил проектировать). Ему семьдесят лет. Он умер, но ещё живёт. Мы поддерживаем его существование. Вот он, лежит в кресле. Я его туда положил.
Мария была красавицей. Я раздеваю её перед сном. Ей дарили бриллианты. Муж носил её на руках. Все носили её на руках. За ней ухлёстывал Марлон Брандо. Мужчины оборачивались вослед…
Голоса.
Однажды я был полтора месяца в санитарах и вернулся к людям.
Теперь я знаю что такое белый шум.
Некоторые полагают, что белый шум — окно в Хаос, шум и хаос им кажутся однокоренными понятиями. Крайне поверхностное суждение, — так говорят те, кто никогда не вслушивался в звук, производимый лопастью вертолёта, не сидел перед телевизором, настроенным на “пустой” канал.
Тишина — это голос, выпевающий идеальный звук “А”. Это то “А”, которое стоит за всяким “а”, предшествует ему и его порождает, как праотец Авраам.
В городе всегда кто-то гремит, скрежещет, стучит, жужжит, бормочет, лает, фонит, скрипит, криком кричит, тишина в городе — когда эпицентр не прямо тут, а в некотором отдалении. У соседей.
То ли дело тишина в пустыне Арава! Ранним утром садятся прямо на голый камень и ждут — что будет в воздухе? Каждое утро — в пять или в шесть часов, смотря по сезону. Туристы на джипах — явятся раз в год за своей порцией, проглотят, не разжёвывая, и — поминай как звали. Есть и другие — те в пустыне ночуют. Наутро, если останутся в здравом уме, возобновляют существование. Третьи (их совсем мало) живут в пустыне. Прямо в пустыне живут. В тишине.
О них и сказать-то нечего, в такой тишине они обитают.
Меня (как и всех остальных) завораживает собственная речь. Своя интонация, свой голос. Своя повадка. Манера и жест.
Когда ничего этого нет, наступает полная тишина.
Многие думают, что белый шум и полная (мёртвая? чёрная?) тишина — разные вещи. Они и в самом деле различаются — как орёл и решка.
Как параллельные прямые, уводящие взгляд за линию горизонта.
По другую сторону занавеса — город, где я систематически не нахожу: улицу, дом, человека. Явь — состояние перманентно заблудшего. Пенял на никудышний вестибюлярный аппарат, неспособность к интуиции определённого толка, которая позволяет птицам лететь на юг, а котам находить дорогу домой, но сегодня знаю ответ: это не я в городе, это он во мне не ориентируется. Город создаёт видимость контрапункта, но отказывается длить свои улицы согласно законам музыкальной гармонии.
Человек в городе — сплетение обстоятельств, он есть и его нет.
