Как хочется целовать ее грязные ладони и пальцы и смрадный рот, как хочется нырнуть в выгребную яму ее плоти за дрожащим отражением звезды.
Я знаю, этого никогда не будет, он никогда не пойдет за ней. Он никогда не ляжет, обняв ее за плечо, на землю с этой траченой Венерой, он никогда не войдет в нее среди этих распадающихся, как плоть, стальных остовов. Он трус. У него нет истории. — Но, хочешь, — я напишу об этом маленьком человеке, хочешь, я заставлю его пойти — нет, что ты, не за тобой. — Разве ты, такая красивая и счастливая — похожа на эту малолетнюю сифилитичную проститутку? — Я заставлю его пойти за ней и овладеть ею, зная, что он умрет под ней, на гнилой куче листвы, от страха и разрыва сосуда в глубине мозга, — потому что мне не жаль его, как не жаль этого презрительно милосердного к нему, к тебе и, наконец, ко мне, мира, в котором мы, такие же жалкие, такие же некрасивые и трусливые, жадно, вольно и ненаказуемо живем только в обоюдном потонувшем глубоком сне.
ПРОЛОГ
Все начинается с наблюдения небесных тел, как если бы в волшебном кристалле глаза крошечный, как лилипут, Галилей направляет долгую подзорную трубу рукодельного телескопа в обескровленное бледно-фиолетовое ночное небо, в котором нет ни одной звезды, из которого идет снег. И вот, словно спутники Юпитера, сквозь мглу и горькие, как лязгающий галькой океан, слезы, проступают очертания неизвестной планеты, и маленький корабль, едва различимый в телескоп, едва покачиваясь в почти неподвижной влаге, медленно плывет к неизвестному материку.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.РОССИЯ И АФРИКА
На маленьком двухмачтовом корабле «Гермес», из Неаполя, через Ахилессовы Столпы, дорогой Одиссея, к Гвинее, подмышку Африке, ранним утром, пройдя в лиловой сутане мимо шарманщика с танцующей на задних лапках собакой, монсеньер Горьо, во главе естественнонаучной экспедиции, а по случаю — в день начала продажи по книжным лавкам Парижа знаменитого 'Толкового словаря' под редакцией Дидро, отбыл проповедовать переведенное на язык жестов Евангелие обезьянам этого огромного неисследованного континента.
Его вела на удивление простая мысль. Он знал, что обезьяны обучаются языку глухонемых. Вместе с тем он верил, что души животных, — если они в самом деле обладают душой — смертны. Что же происходит по смерти с душами животных, уверовавших в Христа?
Он был очень грустный человек. Он был добрый человек. Возможно, он мечтал стать апостолом.
Более вероятно, монсеньер Горьо был помешанным. Во всяком случае, клочья и отдельные страницы путевого дневника, съеденного плесенью и временем, косвенно свидетельствуют об этом:
Отплытие.
Значительная часть человеческого существа сосредоточена в отдаленной от земли космической области и напоминает оборачивающийся вокруг солнца невидимый небесный снаряд.
Я предполагаю также, что сумеречные асфоделевые луга — туча камней между Марсом и Юпитером, а круги ада — бледные светящиеся кольца Сатурна.
В конечном счете всякая история соскочившего с орбиты небесного камня есть история любви. Помимо двух дюжин пушек корабль несет на борту маленькую естественнонаучную экспедицию и трех gопов.[1]
Мы вышли на палубу.
Звездное небо было похоже на громадный затененный плафон театральной залы, словно бы молчаливо обращая нас к дидактическому идеалу.[2]
.[3]
Предутренний океан похож на зеленеющие, невысокие колосья пшеницы.
Обезьяны не заговорили, но — как рассказывают африканские купцы и простые негры — начали собирать милостыню на обочинах африканских улиц и у африканских церквей. Уже на исходе XIX века молодой французский работорговец даже наблюдал драку между обезьянами и нищими.
Имя Горьо сделалось в Африке нарицательным, особенно среди маленьких племен нецивилизованных пигмеев. 'Ишь ты, Горьо какие!' — презрительно отвечали они на все попытки обучить их ношению одежды, грамоте, чистке зубов, кипячению воды, хлебопашеству, религии, атеизму, судопроизводству, антисемитизму и прочим цивилизованным атрибутам человеческого общежития.
Через четверть века естественнонаучного апостольства монсеньер Горьо — маленький несостоявшийся Павел — вернулся в Рим стариком. Его проповедь, долгая беззвучная африканская проповедь, его молчаливое учительство показались в Ватикане подозрительно-опасной блажью. Сгоряча его хотели даже извергнуть из сана, но лишь ограничились категорическим запрещением служить. Его редкие африканские рассказы принимались как чудачество, тем более что скорее смахивали на сказку, чем на подлинные события. Так, один раз обезьяны построили для него живой мост через небольшую реку, а другой раз, когда его укусила змея, вручную отнесли его по ветвям деревьев к некоему таинственному доктору итальяно-русского происхождения, который понимал звериный язык, лечил бабочек и ездил в деревянной тележке, запряженной невиданной двухголовой антилопой.
У него был только один друг: некий барон, мечтавший как-нибудь построить такую пушку, в полом ядре которой возможно было бы полететь на Луну.
— Интересно, — спрашивал монсеньер, — на Луне есть лунные медведи и лунный мед?
— Не думаю, — отвечал барон. — Хотя, возможно, там есть лунные луга и лунные жители.
