вами захлопывается железная дверь, и полумрак камеры, где заключенные получают только хлеб и воду, и движущиеся по ней безликие тени остаются в прошлом.
Посещение гауптвахты не прошло бесследно. Казалось бы, всего пять коротких дней, а они оставили в душе шрам. Осталась память об унижении, которую можно разделить со всеми птицами, у которых подрезаны крылья, со всеми живыми существами, сидящими в клетках, с попавшими в тюрьмы бродягами.
Тем не менее человек, вышедший с гауптвахты, куда он попал впервые, если у него хватит духа и воли извлечь выгоду из неприятностей, оглянется на несколько страшных дней и улыбнется. А потом и рассмеется. Теперь ему сам черт не страшен. Он прошел через камеру хлеба и воды!
Когда я вышел на свободу, Хохотун ожидал суммарного трибунала, и его защитник вызвал меня в качестве свидетеля. Бегун тоже должен был выступить свидетелем.
В день процесса мы все дрожали от страха. Хохотун — из-за тяжести предъявленного ему обвинения, в результате которого он вполне мог попасть под военный трибунал высшей инстанции, Бегун — потому что его лояльность к Хохотуну могла ненароком вскрыть его собственные грехи, я — по той же причине, многократно усиленной тем фактом, что я уже побывал на гауптвахте.
Мы были напуганы ещё и потому, что на первый взгляд суд показался нам жалкой пародией на правосудие.
Я говорю, на первый взгляд, поскольку по его составу и ведению он мог показаться именно таким, хотя на деле и пародии не было, и заключение суда было не столько справедливым, сколько практичным.
Юрист, конечно, мог утверждать, что процесс над Хохотуном был пародией. Юрист мог на-смешливо взирать на защитника нашего друга, молоденького второго лейтенанта[10] , даже младше нас, только что прибывшего с ускоренных курсов правоведения в нью-йоркском колледже, которому на роду было написано стать политиком, а не адвокатом. Юрист мог презрительно фыркать над ведением процесса и судьями, подобранными из числа лейтенантов и капитанов, которые всего лишь два года назад еще были студентами разных колледжей, и самым серьезным вопросом, который им приходилось решать, был вопрос, на что потратить карманные деньги: на книги или пиво. Таким был суд, которому предстояло решить судьбу Хохотуна. Он закончился разжалованием из капралов в рядовые и помещением на десять суток на гауптвахту общего режима. Никто, и меньше всего сам Хохотун, не ожидал такого милосердного решения.
Жаль, что память меня начала подводить и я не могу описать процесс подробно.
Помню, как обвинитель прервал защитника Хохотуна, когда тот допрашивал меня о моей дружбе с подзащитным.
— Это к делу не относится, — резко заявил он.
Защитник, в первый момент удивившись, какое отношение имеет эта фраза, часто звучащая в суде, к нему, единственному человеку в зале, имеющему хотя бы какую-то юридическую подготовку, изобразил на лице выражение сокрушительного презрения и продолжил допрос.
Судья, понимая, что защитник юридически подкован лучше всех, отклонил возражение.
Итак, Хохотун лишился шевронов и провел десять суток в относительном комфорте гауптвахты общего режима. В отличие от меня, выйдя на свободу, он смог пожаловаться только на одно обстоятельство: на гауптвахте он попал к офицеру, который получал удовольствие, сбривая волосы с головы своих подопечных, делая их гладкими, как колено. Хохотун, выйдя на свободу, поблескивал совершенно лысым черепом и, продемонстрировав неведомое нам дотоле тщеславие, носил на нем пилотку до тех самых пор, пока его роскошные светлые волосы не выросли снова.
Военная полиция была на удивление многочисленна. Мы все дружно ненавидели черные нарукавные повязки с белыми буквами МР[11].
Когда мы поднялись на борт австралийского корабля «Маноора», готовящегося к выходу на маневры в Мельбурнском заливе, военная полиция была поставлена охранять ворота порта. Парни с черными повязками стали нашим кошмаром. Только по-настоящему умный и ловкий человек мог проскользнуть мимо них.
Нам всем очень хотелось сойти на берег — корабль мы ненавидели всей душой, даже его название казалось чрезвычайно неприятным, даже отталкивающим. Мы ненавидели тягучую скуку — постоянную спутницу нашего пребывания на борту. Что хорошего в тупом ожидании начала маневров, да еще если этому невеселому занятию сопутствуют такие обстоятельства, как рубец и вареная картошка на завтрак, сон в гамаках в трюме и постоянная полировка бесконечных покрытых лаком деревянных поверхностей «Манооры».
Как-то ночью прошел слух, что военных полицейских отозвали, и у ворот остались только гражданские охранники. В течение часа на корабле не осталось ни одного морского пехотинца. Они перелезали через забор, отделявший портовую территорию от города, а самые смелые шли прямо через ворота: все равно пожилые гражданские охранники не могли их задержать.
Мы отправились вчетвером: Хохотун, Бегун, я и еще один парнишка из Луисвилла, кузен Джентльмена, получивший за нежный возраст — в то время ему не было и девятнадцати — прозвище Цыпленок. Мы вышли через ворота, уже стало известно, что гражданским на нас плевать.
Мы зашли в первый же ресторан, который попался по дороге. Безвкусная пища, которой нас потчевали на «Манооре», настолько приелась, что нам снились традиционные австралийские бифштексы с яйцами, которые так приятно запивать вином или пивом. А еще — кувшины со свежим, жирным молоком и тарелки, наполненные австралийским хлебом — молочно-белым, по вкусу напоминающим сдобный пирог, тонко нарезанным и намазанным толстым, как сыр, слоем масла.
Ресторан представлял собой одно просторное помещение, окруженное галереей или балконом, куда можно было подняться по лестнице. В дальнем конце комнаты виднелись двери, ведущие на кухню. Налево шла маленькая столовая для рядовых, в которой я заметил круглый стол и несколько жестких стульев.
Мы съели ужин и приступили к возлияниям. Хохотун успел позвонить своей девушке, и она должна была приехать, чтобы повидаться с ним, но свидание планировалось только через час. Так что мы спокойно потягивали спиртное, как и полдюжины других групп морских пехотинцев. Среди них был высокий красивый темнокожий парень из роты Е — ротный парикмахер, то есть человек, способный подстричь волосы немного короче, не изуродовав их обладателя. Он был заметно пьян.
Несколько морпехов были с девушкам, они танцевали под мелодии из музыкального автомата. Через открытую дверь была видна мостовая, едва освещаемая падающим из окна тусклым светом. Весь день моросил дождь, и мокрая мостовая слегка поблескивала.
Возле открытой двери резко затормозил джип. Он появился совершенно неожиданно — никто не видел, как он подъехал. Просто только что улица была пустынна, а теперь там стояла машина. Из нее выскочила четверка военных полицейских и вбежала в ресторан. Мы заметались, как перепуганные овцы. Панику усугубил грохот переворачиваемой мебели. Забавно, но при этом не было слышно человеческих голосов, даже девушки молчали.
Я припустил в сторону лестницы, ведущей на галерею, за мной устремились полицейские. Пробегая по коридору, я увидел открытую дверь, из которой падал свет, вбежал внутрь и запер ее. Не дожидаясь, пока в дверь начнут ломиться, я одним прыжком преодолел комнату и оказался в ванной, где увидел полуодетого австралийца, который брился перед зеркалом, — лицо покрыто мыльной пеной, в руке бритва. Он явно не испугался, но очень удивился.
— В чем дело, янки? — поинтересовался он, пока я лихорадочно озирался в поисках пути к спасению.
— За мной гонится военная полиция, — тяжело дыша, ответил я.
— Ах, эти... Ты сможешь уйти, янки. Смотри — из этого окна ты попадешь на крышу — и вперед! Они не побегут за тобой. Шевелись, янки, я постараюсь их задержать.
Я выскользнул на крышу, слыша за спиной тяжелые удары в дверь. Я осторожно подполз к краю, съехал вниз и повис на руках. Через мгновение я услышал возбужденные голоса полицейских, которым что- то отвечал австралиец, — слов я не разобрал. Затем услышал, как открылось окно, и увидел мечущиеся в темноте лучи карманных фонариков. Потом окно закрылось, и наступила тишина. Край крыши, за который я
