даже не были огорчены. Движение судна означало, что маневры начались, следствием чего, как мы решили, будет повышенная занятость наших командиров, которым будет некогда наказывать нас за совершенный проступок.
Мы оказались не правы.
И снова хлеб и вода. В помещении гауптвахты, куда мы попали вместе с Цыпленком, было оживленно. В результате короткого судебного заседания под председательством начальника штаба батальона я лишился нашивок рядового 1-го класса, которые только недавно снова получил, был оштрафован и отправлен на хлеб и воду на десять суток. Цыпленок был наказан так же строго. А Хохотун избежал гауптвахты, вторично поплатившись парой капральских шевронов.
На гауптвахте нас приветствовали радостными возгласами:
— Вы только посмотрите, кто вернулся!
— Добро пожаловать на борт, друг!
Это было похоже на встречу выпускников. Почти все обитатели гауптвахты уже были здесь раньше, поэтому все друг друга знали. Даже охранники казались обрадованными.
Наше появление прервало выборы. Это была регулярная процедура — выборы мэра гауптвахты. Это были самые честные и справедливые выборы на моей памяти. У кандидатов учитывалось только два фактора: частота заключений и продолжительность службы. Выборы проводились всякий раз, когда у очередного мэра заканчивался срок заключения и он освобождал должность.
Один из кандидатов произнес пространную речь, изобиловавшую обещаниями страшной мести офицерам и бесчисленных привилегий для заключенных. Его соперником был наш Пень. Он был краток.
— У него короткий срок, — презрительно заявил он о своем оппоненте, — и он здесь всего лишь второй раз. А у меня, — тут он ткнул себя пальцем в грудь, — уже четвертая ходка, и еще осталось пятнадцать суток.
Пень был избран абсолютным большинством голосов.
— Мои поздравления, господин мэр, — сказал я, но достойно ответить он не успел — как раз принесли ящик с хлебом. Все рванулись к нему, я тоже не отстал. Человек быстро привыкает к лишениям.
Пень налил из крана фляжку воды, а большой ломоть хлеба разломал пополам.
— Сейчас я сделаю сэндвич, — доверительно сообщил он.
— С чем? — фыркнул я. — С воздухом?
— С солью, — серьезно ответил тот. — Я всегда делаю сэндвич с солью.
Он взял горсточку соли из ящика, рассыпал ее на одном куске хлеба и аккуратно распределил крупицы по всей длине куска. Затем он прикрыл соль вторым куском.
— В самый раз, — мечтательно заявил он. — Именно столько соли сюда надо.
Он начал жевать, периодически прихлебывая воду из фляжки, и выглядел таким довольным, что это казалось даже греховным. Если бы я не помнил, как Пень на Гуадалканале смешивал червивый рис с содержимым случайно подвернувшейся банки орехового масла и с удовольствием поглощал эту неудобоваримую пищу, я бы счел, что парень попросту спятил. Но таким уж был наш Пень. Он всегда довольствовался тем, что у него есть, и не унывал. Разве таких людей можно победить?
В ту ночь в караул заступила наша рота, а Бегун стал часовым в нашей камере. Хотя он и был пойман военной полицией во время эпизода с «Маноорой», удача ему не изменила — его отпустили.
Когда стемнело и все мы растянулись на одеялах, Бегун извлек из недр карманов сигареты и закурил: одну сам, другую — для меня. Вскоре задымили и остальные — в темноте были хорошо видны тлеющие огоньки сигарет.
— А как насчет какой-нибудь еды? — шепотом спросил я.
— Откуда? Камбуз давно закрыт.
— Но в киоске у главных ворот всегда продают хот-доги.
Я заснул в счастливом предвкушении вкусной еды.
Бегун разбудил меня около полуночи. У него в руках был внушительных размеров пакет, наполненный едой из киоска. Я разбудил Цыпленка. Бегун вышел из камеры.
И мы стали жадно поглощать еду. Какой это был восхитительный банкет! Вожделенные хот-доги были приправлены специями риска, ароматизированы приятнейшим запахом запрета и пропитаны нектаром насмешки над наказанием.
На следующую ночь он порадовал нас таким же праздничным ужином. Все это повторялось бы и впредь, но в караул уже заступила другая рота.
На четвертую ночь нас неожиданно разбудили.
— Это он, — сказал незнакомый голос, и мне приказали встать. Аналогичный приказ получил Цыпленок.
Нас вывели на улицу. Понятно, что мы опасались самого худшего. Но оказалось, что нас освободили. Мы попали к батальонному новичку, получившему прозвище Красноречивый за пространные велеречивые рассуждения и очень выразительную жестикуляцию.
Он провел нас по коридору к главному сержанту батальона, и мы с удивлением отметили, что на свободе, оказывается, жизнь бьет ключом. Было только девять часов вечера, а мы уже два часа спали.
— Что случилось? — поинтересовался я у Красноречивого.
— Вас несправедливо засадили, — ответил он.
— Почему?
— Начштаба проявил излишний энтузиазм. Он хотел бросить в вас камень, но выбрал слишком большой. На «палубном» судебном заседании можно понизить человека в звании, или оштрафовать его, или посадить под замок. Но нельзя применить все три наказания сразу, как это было сделано с тобой.
— Ты хочешь сказать, что я получу обратно деньги и нашивки?
Красноречивый взглянул на меня с жалостью:
— Даже не мечтай. Главный сержант уже переписал бумаги, и для вас двоих все решено.
— И какое наказание?
— Разжалование и пятьдесят долларов штрафа, как и прежде.
— А как насчет четырех суток заключения на хлебе и воде?
— Этого не было.
Мы с Цыпленком остановились, охваченные бессильной злобой.
— В новом протоколе суда сказано, что вы наказаны штрафом и разжалованием, так и будет записано в ваших документах. Там не будет никакого упоминания о гауптвахте.
— Будет, — прошипел я, изо всех сил стараясь справиться с выплескивающейся через край яростью, — потому что я ничего другого не подпишу. Веди меня назад на гауптвахту, я буду досиживать свои десять суток. — Выпалив сию гневную тираду, я повернулся к Цыпленку: — А ты что думаешь? Пойдешь со мной на гауптвахту?
— Нет, Счастливчик. — Цыпленок смотрел на меня робко и заискивающе. — Я не хочу. Да и зачем возвращаться, если можно остаться на свободе. И как мы сможем отказаться, если главный сержант прикажет подписать документы? Мы не можем бороться со всем миром.
— Вот это слова разумного человека, — важно проговорил Красноречивый.
— Ты называешь это разумным? — взорвался я. — Чертов главный сержант совершает ошибку, а мы должны за нее платить? Мы просидели четыре дня, которые не должны были сидеть, и должны об этом забыть? Да еще подписаться под этим, чтобы ложь стала официальной. Это разумно? Да пошел ты к черту вместе со своим главным сержантом! Можешь сказать ему, чтобы он взял написанные им бумажки двумя пальцами — большим и указательным и на счет «три» засунул их...
— Ладно, ладно, расслабься. Ты взволнуешь весь Корпус Морской пехоты США. Ты совершенно прав. А главный сержант — нет. Но к сожалению, ты — совершенно правый рядовой, а он неправый главный сержант.
С ним нельзя было не согласиться. Он все правильно сказал: правый рядовой не имеет ни одного шанса против неправого главного сержанта.
