Потом они пили чай, горячий, сладкий-пресладкий, от него и в животе стало горячо, и тепло поползло по всему телу. Оно разморило, веки у ребят стали неудержимо слипаться, головы клониться. Они и чая-то не допили, свернулись калачиком на широкой лавке и крепко уснули, как провалились куда-то…
Пронзительный луч фар неожиданно резанул по окнам. Сидевшие у стола женщины невольно зажмурились. Свет от подвешенной к потолку керосиновой лампы съёжился, будто застеснявшись. Широкий луч, ворвавшись в окно, глянул на висевшие на стене железные капканы, связки сыромятных ремней, на кучу оленьих шкур в углу и погас. Крепко спящих на лавке ребят он не коснулся, а если бы и коснулся, они бы всё равно не проснулись.
— Никак, вездеход? Никак, и его пурга прихватила?
Одна из женщин подошла к окну и стала всматриваться в густо опушённое лохматой изморозью стекло.
Хлопнула наружная дверь. Кто-то тяжело затопал в сенях.
— Час добрый, — сказал, входя в избу, дядя Вася. В голосе его чувствовалась усталость и озабоченность.
Он хотел что-то ещё добавить — должно быть, не очень весёлое, но вдруг, увидев спящих ребят, оживился.
— Это, случаем, не наши интернатские? — спросил он и замер, ожидая ответа.
— Ваши, ваши! — закивали женщины.
Дядя Вася кинулся к лавке:
— Да это же Саня, Санька Маймаго, озорник наш! И эти — наши!
— Это вот моя дочка, — показала на Тину её мама. — Сто шагов до своего дома не дошла, сил недостало.
— Знамо дело, пурга, — вздохнула хозяйка дома. — Ох, как намаялись они, бедняжки!
— Руки-ноги не поморозили?
— Миновало. Мы их порастёрли сальцем.
— Ну, и добро, — сказал дядя Вася. — Пойду порадую своих.
Через минуту все, кто был в машине, ввалились в избу. Им хотелось тут же растолкать ребят, чтобы вместе порадоваться тому, что они целы, дошли, одолели пургу. Но этого, конечно, никто делать не стал: понимали, как измучены ребята после непосильно трудной дороги, ведь у них были не богатырские, а всего лишь малышовые силы.
— Садитесь, — приглашали женщины, — вот, на шкуры, на табуретки.
Но никому не сиделось, все топтались на месте в этой ставшей вдруг тесной избе. Распахнули шубы, скинули шапки, отогреваясь. Пётр Николаевич устало присел на край лавки. Незаметно достал из коробочки таблетку и сунул под язык. Сердце долго ещё отдавало болью в лопатку, но он уже улыбался — какая гора свалилась с плеч! Проснись сейчас ребята, и те суровые, заранее приготовленные слова, которые он собирался им сказать, наверно, так и остались бы невысказанными.
— Надо ехать, — озабоченно сказала наконец Елизавета Прокопьевна, — как бы пурга-то пуще не разыгралась.
— А вы переждите, пока утихнет, — встрепенулись женщины, — места у нас всем хватит.
— Нет, дома нас ждут, — поднялся с лавки Пётр Николаевич. Он тяжело вздохнул: — Эти беглецы весь посёлок всполошили.
— Беглецы? — охнула Тинина мама. — И моя тоже?
Она бросилась к Тине:
— Вставай, дочка! Что ж ты наделала! Вставай!
Тина никак не могла проснуться. Она что-то бормотала, приподнималась с закрытыми глазами, они словно слиплись у неё. Потом открыла их, оглядела всех и снова заснула. Ей, должно быть, казалось, что всё это — тёплая изба, много людей — ей только снится.
Пётр Николаевич подошёл к Тининой маме.
— Не надо, — сказал он, — не будите.
Та с надеждой посмотрела на Петра Николаевича, хотела и не решалась сказать: может, можно дочке остаться, ведь дома-то как все рады будут — малые братишки… Ждут её, спрашивают… И, почувствовав, что Пётр Николаевич понимает её, торопливо заговорила:
— Кабы разрешили ей остаться… Мы бы с отцом привезли её к сроку, верно слово, на собачьей упряжке, как он только с охоты вернётся!
Заскрипела тут, медленно отворилась дверь, и в избу неуклюже ввалились два засыпанных снегом «колобка» — дом рядом, а пурга, как видно, успела как следует с ними наиграться.
«Колобки» остановились у порога, оглядывая из-под надвинутых капюшонов такое множество людей. Увидев Тину, они дружно крикнули что-то вроде «И-a!..» и быстро затопали к ней. Обхватили крепко, ткнулись носами.
У Петра Николаевича опять защемило сердце, крепко, но теперь не от боли, а от другого…
Он так ясно увидел себя мальчишкой, белоголовым, вихрастым, непутёвым… Совсем маленького, оставшегося без матери, — его взяли на воспитание бездетные родственники. Они хорошо относились к нему, даже баловали. Но он знал, что в другой деревне, далеко от них, живут его отец, старшие братья, сестра. Как же тянуло его к ним, они и во сне ему снились! А ездил к ним редко — может быть, раз в год, на праздник. Старый отцовский дом с земляной завалинкой казался ему тогда самым весёлым местом на земле. Там, прямо за сараем, журчала по камешкам речушка, они, ребята, купались в её неглубоких бочажках, прямо руками ловили под камешками пескариков и тут же выпускали на волю. Это было не здесь, в тундре, а за тысячи километров… в его детстве…
— Эх, беглянка ты непутёвая! — пожалел он крепко спящую девочку. — Пусть остаётся.
— К сроку привезём, верно слово, — обрадованно засуетилась Тинина мама.
— А что с этими делать? — показывая на разметавшихся во сне Улю и Саню, спросил водитель.
— У Сани здесь никого нет, — раздумчиво сказал Пётр Николаевич, — его родители на той стороне. Вообще непонятно, зачем он сюда пошёл. Уле до её посёлка на Малой Хете ещё идти и идти… Да нет, разве можно их так оставить?
— Всё ясно, — сказал водитель и подхватил Улю на руки.
Саню взял на руки дядя Вася.
На улице ветер, снег словно подкарауливали, снова ударили в лицо. Саня заворочался.
— А где Чердыш? — всполошился он.
— Чердыш! Чердыш! — стали все звать.
Мальчики побежали за дом.
— Наверно, с подветренной стороны спасается от пурги.
— Черды-ыш!!
Ближний сугроб вдруг зашевелился, и из него показалась сначала собачья морда, потом, энергично встряхиваясь от набившегося в густую шерсть снега, и весь пёс.
В машину Чердыш залез проворно. От мотора шло тепло, и он тут же улёгся в ногах у Сани.
Машина рвалась сквозь пургу. В свете фар — мешанина снега, всё куда-то неслось, закручивалось, то вздымалось вверх, в темноту, то путалось впереди. Казалось, все снежинки, какие есть, слетелись сюда, чтобы попрыгать в ярком свете фар. Смотреть на пургу сквозь ветровое стекло, слушать из машины её то тоскливое, то сердитое насвистывание куда веселее, чем быть у неё в плену. Но скоро от этой снежной путаницы у Сани в глазах всё тоже перепуталось и, привалившись боком к Петру Николаевичу, он уснул.
Крепко спала и Уля, примостившись на коленях у Елизаветы Прокопьевны.
А мотор вдруг стал гудеть натужно, захлёбываясь на высокой ноте. Вездеход изо всех сил карабкался на кручу. Сане спросонок показалось, что они лезут прямо на небо — вездеходу, видно, тоже надоела пурга. Как взберётся на тучи, где нет ни снега, а может, и ветра, одни только звёзды… Переваливаясь с сугроба на сугроб, вездеход пополз мимо каких-то тёмных строений. Вместо звёзд Саня увидел огоньки в окнах и сразу догадался: «Дома! Посёлок!» Значит, взбирались они по их крутому берегу.
Скоро машина остановилась возле удивительно знакомого крыльца. Это же школа! Вот чудеса!
