добрый человек. У тебя есть все качества, паите, необходимые отцу. Мог воспитать троих детей, а воспитал, паите, одного робота! Трех создателей, творцов, паите, или одного исполнителя! Не бьется как-то с рациональностью. Или ты, паите, воспитал робота-творца?
– Нет, – сказал Морозов. – Роботов-творцов не бывает. Пока что не бывает, – поправился он.
– Борис Алексеевич, расскажи свою историю, если тебе это, паите, не того… – Чугуев смутился и не закончил фразу.
– Могу рассказать. Даже надо мне рассказать! – вздохнул Морозов.- Так вот!..
Целый час сосед его не перебивал. Потом оба молчали, и каждый думал о рассказанном и о своем. Наконец, Александр Павлович кашлянул.
– Борис Алексеевич, ты меня извини, но я тебе хочу устроить маленькое интервью, – сказал он. – Слишком все необычно, и у меня много вопросов.
– Давай! – отозвался Морозов. Незаметно для себя он тоже перешел на 'ты'.
– Первый вопрос – как шел у него процесс познания? Так же как у человеческих детей?
– Очень похоже. Скажу так: где-то с расчетных трех и до шести лет, когда запас слов уже значительно подрос, он задавал мне по двадцать-тридцать, но в выходные дни до семидесяти вопросов в день. Вопросы возникали при первом же столкновении с неизвестным ему явлением или предметом. Технически он был выполнен так, что у него были две памяти- временная и постоянная. Во временной регистрировались сведения, еще не нашедшие подтверждения по другим от первоначального источникам и вопросы, на которые у него нет ответа. Постоянная память содержала ответы на вопросы и проверенную информацию. Но если на вопрос не было ответа, он из временной памяти не исчезал, 'не забывался', пока Санька не получал ответа. В этот ранний период ответов на простые бытовые вопросы я был для него непререкаемым оракулом. Затем, до отправки в школу у него наступил некоторый незначительный спад 'любопытства', а в школе вопросы, связанные с познанием мира, в основном, удовлетворялись педагогами. Немалое время мне пришлось пробавляться приведением получаемых в школе сведений в систему и связкой, например математики с физикой, биологией и химией, а всех упомянутых наук – с жизнью. И здесь за основу был принят принцип однозначности, непротиворечивости информации.
Самостоятельно связать учебные дисциплины с повседневными жизненными требованиями ни Санька, ни обычные дети не могли. Разве что счет при покупках и чтение. Затем наступил период (примерно четырнадцать расчетных лет), когда бытовые знания и навыки он усвоил, а необходимости в моральных или этических правилах не испытывал. Это было тяжелое время. Положение усугублялось тем, что память у него была лучше моей. Естественно. Теперь два-три вопроса показали ему, что большинство вещей он помнит лучше, чем я. Уверовав в тайне в свое превосходство, он начал бунтовать против моей 'отцовской' власти, грубить. Не скрою, он вызывал у меня раздражение. Наглый, ничего не умеющий нигилист. Сплошной бессмысленный протест.
– Кончился ли этот переходный период? У детей же он проходит!
– Да, конечно! Это произошло тогда, когда он вплотную подошел к осознанию понятия творчества. Я к этому времени был завом лаборатории, мы делали очень 'умные', по тем временам, машины для работы в особо тяжких условиях. Работа была творческая, и дома часто фигурировали понятия 'мы придумали', 'мы создали'.
Я был увлечен работой настолько, что кое-какие детали пытался делать в своей квартире. Для этого пришлось приобрести мощную электродрель. После покупки и показа сыну всех возможностей и опасностей инструмента я три дня к нему не подходил, Санька же прочитал инструкцию, просверлил три дыры и на этом перестал дрелью интересоваться. Как-то в пятницу, когда у нас по плану наступает время чистки сковородок и кастрюль, я принес домой стальной круглый еж, закрепил его в патрон дрели и мигом вычистил всю посуду. Затем заменил еж войлочным кругом с полировальной пастой ГОИ и отполировал ножи, ложки и вилки. А напоследок поставил абразивный круг и наточил домашний инструмент. Все эти трудоемкие операции раньше мы делали вручную, а посуду вообще никогда не полировали.
Санька был поражен. 'Как ты догадался приспособить эти объекты к электродрели? В инструкции этого не было'. Он был педантом в отношении терминологии и свято чтил инструкции. Я не смог ему объяснить, но понял, что он в состоянии освоить придуманное мной или другими, но сам ничего не придумает. Меня это огорчило, хотя и не сильно – многие люди живут без творчества, и неплохо живут, даже, может быть, лучше, чем так называемые 'творцы'. Но Санька был, я бы сказал, обескуражен тем обстоятельством, что во мне есть что-то, чего в нем нет, и он зауважал меня ужасно. Каждый раз, когда он усматривал в моих действиях выдумку, элемент творчества, он смотрел на меня почти с удивлением. Грубить мне и небрежничать со мной он перестал.
– А что такое, по-вашему, творчество? – спросил Чугуев.
– Творчество?.. Дайте подумать… Пожалуй, творчество – это акт рождения мысли, идеи или, как в моем случае, машины! – задумчиво сказал Морозов. – Удовлетворил?
– Да, конечно! Это я так, попутно. А вот, Борис Алексеевич, как он относился, паите, к другим взрослым?
– Об этом вы, пожалуй, сможете судить по следующему разговору. Однажды я спросил у него, почему он при мне так пренебрежительно говорил со своей учительницей. 'Она врала, папа, что любит детей. Она никого не любит. Кроме того, она не представляет собой никакой человеческой ценности'. – 'Почему, сынок, не представляет собой ценности?' – 'Я ее не уважаю. Она не творец, не творческая личность'. – 'Кого же ты считаешь творческими личностями?' – 'Из тех, кого я видел, папа, я считаю творцами столяров, электриков, портных, парикмахеров, архитекторов – всех, кто работает не по шаблону, а с выдумкой'. – 'А как же инженеры, художники, скульпторы, экономисты или, скажем, плановики?' – 'Художники и скульпторы копируют модель, природу, не внося ничего своего. Они иногда искажают цвет или форму, но это одно из проявлений человеческой неточности, если не спекуляция'. К 'человеческой неточности' он относился отрицательно, он презирал это качество. 'Инженеры же, плановики, экономисты- простые расчетчики, оперирующие десятком известных в их ремесле формул'.
– Сурово он нас! – со сдавленным смешком констатировал Чугуев.
– Юношеский экстремизм! – задумчиво сказал Морозов.- Хотя какой он юноша, он же робот! Робот. Но робот, находящийся на определенном уровне информации.
– Я думаю, что экстремизм и у людей, паите, скорее всего, есть следствие определенного этапа умственного развития!
– Он был очень искренним, мой мальчик, – вдруг громко и горячо сказал Борис Алексеевич. – Он был честен и прям. И уровень знаний у него был не так уж и низок. Он много читал, гораздо больше своих сверстников. Но он был ограничен в своей прямоте, – продолжил он, успокаиваясь. – Всякая прямота, наверное, ограничена… Он читал, часто не понимая идей, заложенных в книге, недосказанности, подтекста. Он воспринимал только прямой текст, содержание. Страшно увлекался детективом и вычислял преступников после первых же нескольких страниц. И когда его расчет не совпадал с авторским и убийцей оказывался другой персонаж, он каждый раз бывал одинаково озадачен.- Борис Алексеевич улыбнулся.- Не понимал недомолвок любовных сцен и приходил к Людмиле спрашивать: 'Почему многоточие?' или 'Что делали герои в промежутке между абзацами?'. А она, естественно, шла ко мне; и я вертелся как уж, чтобы как-то объяснить недописанное автором. У него не было воображения человеческого детеныша. Да, вот что всегда отличало его от людей – отсутствие воображения! Он и темноты не боялся, когда был маленьким.
– Неизвестно, паите, наличие воображения – хорошо это или плохо? – сказал Александр Павлович. – А если даже хорошо, то всегда ли?.. Еще вопрос. Появилось у… – он все-таки не решил для себя проблему: кем считать Саньку, машиной или ребенком. – Появилось у Александра, в итоге, сознание, или там 'душа?'
– А что вы называете душой? Чугуев смутился:
– Ну, точное определение прямо так… сейчас… в голову не приходит… Но можно как-то определить. Душа… душа! Совокупность психических свойств,… чувств, что ли… Индивидуальность. Да какого черта! Сами прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
– Я не знаю, – растерянно сказал Борис Алексеевич.- Я так и не понял, чем сознание Саньки отличается от сознания других детей. За исключением, может быть, творческого потенциала да еще отсутствия детских капризов… Если хотите, могу рассказать один эпизод, который характеризует 'его совокупность психических свойств'.
