времени он заглядывал ей в лицо и что-то говорил. На ее губах цвела загадочная джокондовская полуулыбка.
Приглядевшись, Морозов узнал Валеру Семивласова, которого сам же отпустил 'дожидаться дома телевизионного мастера'. Сгорая от стыда за себя, за Милочку, за Валеру, под действием какой-то необоримой силы он медленно подошел к ним. У Семивласова, когда он вдруг увидел Бориса Алексеевича, сделалось такое лицо, будто он в параличе и на него несется поезд или движется паровой каток. Может быть, он успел сказать про себя довольно длинный монолог, обращенный к обманутому начальнику и приятелю, потому что произнес только три слова:
– Ты сам виноват! – и поднял руку к лицу, как бы защищаясь от удара.
Когда после местной командировки Морозов вернулся домой, Милочкиных вещей уже не было. Ей хватило такта больше ему не показываться.
Борис Алексеевич был потрясен происшедшим. Ему казалось, и скорее всего не без оснований, вопиющим цинизмом отпроситься у начальника для свидания с его же женой. Он не давал никаких заверений или клятв в вечной любви Милочке и не получал ответных клятв, но ее измена в первый же год их совместной жизни, естественно, его возмутила. С тем большим рвением он накинулся на работу.
– Мы конструируем, если можно так сказать, продолжение нашего тела, продолжение наших рук с зажатыми в них бурами, лопатами, ковшами, – сказал он с самого начала работ своим сотрудникам. – Мы создаем шахтеров и дорожников, одновременно являющихся лаборантами и исследователями, которые не нуждаются в лабораториях, потому что сами являются лабораториями. Вот такая странная и трудная задача перед нами!
На полигоне, когда он сидел за пультом, он и на самом деле чувствовал себя частью своих машин и болезненно переживал, если механическая 'рука' или взаимозаменяемые манипуляторы недостаточно ловко двигались или неэкономично работали.
– Борис Алексеевич, – перебил его мысли голос Чугуева, – а вы не заставляли сына заниматься спортом?
– Пробовал! – улыбнулся Морозов. – Точнее, пробовали создатели Саньки, авторы, так сказать. Им хотелось, чтобы он умел все – и в шахматы, и бокс, и бег.
– Но это же свинство!.. – возмутился Александр Павлович. – Они что, заложили в него все это?.. Ну, и как? – спросил он успокаиваясь.
– Не вышло. Бегать-то он бегал. И неплохо. Но вот приборы показали, что при значительной двигательной нагрузке он почти не может думать, снижается умственный потенциал. Сазонов стал замерять параметры и на третий…, только на третий день обнаружил, что при нагрузке на двигательный аппарат резко увеличивается потребляемый ток и происходит подсадка напряжения на его аккумуляторах. Подсадка напряжения настолько велика, что электроника, питающаяся от того же источника тока, начинает работать нестабильно и как бы снижаются умственные способности. А мозги для проекта были важнее.
Морозов еще раз улыбнулся, вспоминая, как разгорелся спортивный ажиотаж. Было смешнее, чем можно бы было ожидать. У него тогда начинался выпуск чертежей, обычно такой тяжелый период, что вызов в школу его просто удивил. Честно говоря, он совсем забыл в горячке выдачи документации, что с Санькой могут быть какие-то хлопоты.
– Кто хочет меня видеть? – спросил он у классного руководителя.- И по какому делу?
– Георгий Александрович, учитель физкультуры, – сказала 'Химоза' поджав губы и глядя ему в подбородок.- Уж не знаю, какие у вас с ним дела!
Морозов молча вышел и отправился искать учителя физкультуры.
– Вы отец Саши Морозова? – Учитель оказался небольшого роста человечком в ярко-голубом тренировочном костюме и с секундомером, свисавшим на ленточке с шеи почти до пояса. В его фигуре и лице не было ничего спортивного, больше всего он был похож на завхоза на садовом участке.
Морозов кивнул.
– Значит, так, товарищ Морозов, ваш сын Александр на прошлой неделе бегал с классом в порядке ОФП, общефизической подготовки, – пояснил он, встретив недоуменный взгляд Бориса Алексеевича, – и показал результат первого взрослого разряда. Да! – он поднял вверх указательный палец. – Причем Саша даже не вспотел. Я проверил. Пульс остался нормальным, что, естественно, ненормально. Надо, папаша, – фамильярно-доверительно сказал он, – отдавать ребенка в большой спорт! Хуже ему не будет. Ба-альшая польза государству может быть. И ему тоже! Поездит, мир посмотрит! Я уже официально уведомил соответствующие заинтересованные инстанции и круги!
Выйдя из школы, он тут же позвонил домой Сазонову. К этому времени 'консультация' была давно закрыта. Виктор Васильевич выслушал его внимательно.
– Борис Алексеевич, не берите в голову, – сказал он, когда приступ смеха у него прошел. – Мы не допустим, чтобы Александра забрали для побития рекордов. Мы за честные Олимпиады, да и стоил он нам слишком дорого. Не берите в голову! Я сам все как-нибудь улажу!
Как он это сделал, Борис Алексеевич так никогда и не узнал, но когда он столкнулся в школе с физруком, тот остановился, строго посмотрел и сказал:
– Эх, Морозов, Морозов!
Больше никаких пояснений или добавлений не последовало.
– Сколько их у вас?
– Шесть, – очнулся от мыслей Морозов. – Шесть моделей!
– Стыдно, Борис Алексеевич, – громко и укоризненно сказал Чугуев. -Дети, паите, все-таки раньше машин!
'Кто здесь дети? кто машины?' – подумал он.
Дети. Он думал, что забудет Милочку как дурной эпизод. Как вызов на ковер, мало ли их было. Но нет, что-то не отпускало его. Он собирался тут же ответить на обиду маленьким романчиком. Адюльтером, так сказать. Отомстить Милочке и еще кому-то, он и сам не знал кому. Не Семивласову же. Это было бы ниже его достоинства. Но и на это не было желания. Он все больше тосковал по этой 'дуре с фарами'. Когда же он встретил случайно Милочку на улице, в несходящемся на большом животе пальто, подурневшую – одни глаза, что-то оборвалось. В тот же вечер он позвонил к ее родителям, она была там.
– Ребенок мой? – грубо и коротко спросил он. В трубке послышались странные звуки. Будто кто-то лил воду.
– Я тебя спрашиваю!
– А мой, что ли? – истерически крикнула она. – Твой!
– Тогда кончай дурью маяться и возвращайся!.. Если хочешь! – и он повесил трубку.
Стало сразу легче от осуществленного решения, хотя чувство обиды не проходило.
Она появилась перед тем, как забрали Сашку. Ему даже не дали кончить его Северо-Западный Заочный Политехнический институт. В это горькое время она оказалась очень кстати со своими заботами и слабостями.
Появилась Милочка тихо и естественно, как и ушла. Морозов пришел домой и услышал, что на кухне шипит газ и тихонько дребезжит крышкой кипящий чайник. Потом услышал голос. Это был Санька.
– И когда ты собираешься его родить? – спокойно и обстоятельно спрашивал он.
– Не знаю, наверное, месяца через три, – голос ее звучал робко.
– Он к этому времени дозреет?
– Вполне! – Морозов по интонациям ее голоса понял, что она улыбнулась.
'А у них идиллия', – подумал он с поднимающимся раздражением. Но когда он увидел Милочку в новом красном уродливом платье, внимательно и настороженно следящую за ним, за выражением на его лице, раздражение улеглось.
– Обедать будешь?- спросила она едва слышно.
– Конечно! – ответил он с напускной бодростью и услышал облегченный вздох. Он готов был поклясться, что это вздохнул Санька.
– Вы женаты сейчас? – спросил Чугуев.
