вдруг полетели. Но следов злоумышленник не оставил никаких. Есть Бог — и не спорь.
— Не спорю. Это Бог-Отец.
— Старухе и помыться нельзя: отключена секция, меняют трубы, пьяные сантехники наживаются. Ей пришлось тряхнуть своей мошной с зеленью.
— Что ж, раньше другие были в подобном положении, а она вся в белом, пусть почувствует, каково быть как все. Ладно. Прощевай. Надеюсь, будешь счастлив со своей консерваторкой — она тебе чего-нибудь на фортепьянах сбацает.
— Ты о чем?
Серафимовна сделала вид, будто играет на фортепьяно, тряся патлами и изнывая в творческом экстазе.
— Ладно. Увидимся, — сказал он, понимая, что жена в игриво-ехидном настроении.
— На том свете, — буркнула Серафимовна.
Пошла прочь, подняла руку над головой, пошевелила пальцами.
Села на скамейку у пруда с утками и задумалась. Ей было о чем думать. Совсем недавно выяснилось, что она никакая не Серафимовна, а Борисовна. Но это известие и известие о том, что Иван Ильич на льду (ей в голову не могло прийти, что старик в опасности, а обвиняла мужа в предательстве единственно ради выхода своим чувствам), были ничто перед главным событием, которое перекрывало все остальное: врач сказал, что она в интересном положении и беременность развивается нормально.
Как Колька не заметил рыжих пятен на ее лице? А-а, он ни хрена в этом не понимает.
Глава пятая
— Авантюристы, разгильдяи, самоубийцы! — бушевал Николай Иваныч в своем кабинете в присутствии единственной слушательницы и зрительницы — секретарши Нины. — Могли угробиться!
— Победителей не судят, — улыбнулась Нина.
— Рано называть их победителями. Взлететь-то взлетели, а как сядут? Летели бы хоть с выпущенными шасси… Знаешь ли, что после самых незначительных работ на шасси самолет положено вывешивать на подъемниках и проверять?
— Там не было подъемников.
— Сама знаешь, что такое русский ГОСТ; без подгонки никакая деталька не встанет на место, надо подгонять.
— Передали, что расчетное время прибытия через четырнадцать часов, сказала Нина.
— Я останусь здесь. Не впервой.
Как раз по телевизору, включенному по случаю позднего времени, выступал усатый, ломающий из себя интеллектуала диктор.
— Прости нас, Сеня, что мы еще живы, а враг гуляет на свободе, но…
Николай Иваныч убрал громкость.
— Они потеряли всякое представление о приличии, — пояснил он.
— Одного не пойму, — заговорила Нина. — Когда «их Сеня» публично оскорбил Ивана Ильича и Махоткина, людей, которым многие были обязаны жизнью и вообще, — полное молчание. А тут «их Сеня» — национальный герой. Ведь он натуральный вор. Откуда у обыкновенного человека такие деньги в коробке из-под обуви?
— Не задавай детских вопросов.
В девять вечера зазвонил телефон, Нина спросила:
— Вы на месте?
Он кивнул и взял трубку:
— Крестинин слушает.
— Эт-то С-самолет Ив-ваныч? — спросил женский голос, который мог принадлежать только Одессе. — Я пьяна, как фортепьяна!
— Ну, вылетел борт, я знаю. И знаю расчетное время прибытия. Доложите обстановку и погоду по трассе…
— Что ты плетешь, черт тебя возьми! Какая еще погода по трассе? Какой борт? Это Одесса!
— Знаю и это! — Николай Иваныч чувствовал, что Нина стоит за спиной и слушает. — Как бы не пришлось мне кое-кого послать на… то есть в Херсон… за агрегатом четыреста шестьдесят девять.
— Слушай, ты, С-самолетина! Я тебя хочу видеть. Понял? И не смей меня посылать на Херсон! Бери машину и приезжай ко мне. Немедленно.
— Не вижу в данный момент необходимости в своем личном присутствии на расследовании этого летного происшествия, — сказал он.
— Нет, необходимость есть. И самая настоятельная. Если не приедешь, я разнесу вдребезги телефонную будку — ведь я звоню из будки. И тогда меня возьмут в вытрезвитель, а я — ба-альшой, понимаешь, начальник, возглавляю департамент.
— Может, через ДСУ?
— А-а, рядом жена или сослуживцы? Так я поняла?
— Ход ваших мыслей абсолютно правилен, но я…
— Молчи, Самолетная твоя морда! Жду, как соловей лета.
— Объясните, что случилось. Неужели…
— Хватит допрашивать. Немедленно приезжай. Я такое натворю, что…
— Хорошо. Выезжаю. И пусть четыреста шестьдесят девятый будет на месте. Только сделайте отбортовку…
— Я тебе сейчас сделаю отбортовку!
Он бросил трубку.
«Во стерва! — выругался он. — „Большой начальник“! Знаем этих чиновников от искусства! Всю жизнь занимаются судьбами того, в чем не соображают! Консерваторка! „Пьяна, как фортепьяна!“»
— Поезжайте, Нина, домой, — сказал Николай Иваныч. — Впрочем, сейчас поздно. Возьму тачку и подброшу вас до дома.
Нина поглядела на него с верой, надеждой, любовью.
Он ехал в такси и мысленно возмущался.
«У нее, видите ли, образовалось окно! Она, видите ли, расслабилась! Она гусарит. Балаболка от культуры! Она обращается со мной как с какой-то шлюхой! Вызвала — и я должен лететь в любую точку географии! Она делает из меня бабу! Нет, не бабу, а шлюху. А на мне такая ответственность! Но она об этом и знать не хочет. Я для нее „бой-фрэнд“! Отлупить ее, что ли? Подъехать, ни слова не говоря, отлупить и на этом же автомобиле уехать?.. Это я ее должен высвистывать в удобное для меня время, а не она…»
Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Подумал, что отец в это время в воздухе, сидит на выносном кресле, глядит на стрелки контроля работы двигателей. Его идиотский поступок по спасению шестьдесят шестой перекликается с челюскинским идиотизмом. Но за этот подвиг всенародной любви не жди, товарищ Сталин руку не пожмет, дедушка Калинин, тряся своей козлиной бородой, орден не вручит…
Одесса была в спортивной курточке и коротких брючках. Она стояла под уличным фонарем со своей подругой Маней. Обе были в очках и крепенько под мухой. Они держались друг за друга, а увидев Крестинина, кинулись его обнимать.
«А эта Маня, пожалуй, ничего себе — у нее такая живая спина, будто пламя играет. И поцелуй — головокружение и обморок».
— Самолет Иваныч, Самолет Иваныч… — щебетали подруги, буквально разрывая его на части. — Я так тебя люблю! И я, и я тебя люблю! Мы обе тебя любим!
— Очень хорошо, — сказал он, стараясь быть саркастичным. — Нажрались до поросячьего визга и выковырнули, а у меня дело ответст…
