тяжела: составляешь, к примеру, контракт, такой же, какой составлял уже тысячу раз,
сводишь баланс и убеждаешься, что все в порядке, не надо разыскивать, где не
сходится. Подобная работа меня не утомляет, потому что тут есть возможность
думать о другом и даже (почему не признаться себе самому?) еще и мечтать. Я
словно бы распадаюсь на две части, существую как два человека, разных, ничуть не
похожих, совершенно не зависящих один от другого: один — настоящий специалист,
изучил досконально, до тонкости все трудности и закавыки своей профессии и.
всегда твердо знает, что к чему; другой же — буйный мечтатель, страстный и
беспомощный, неудачник, который, однако, стремился, стремится и вечно будет
стремиться к счастью; думает он о своем, не замечает, как бежит по бумаге его перо,
и ему все равно, что выводить синими чернилами, которые месяцев через восемь
почернеют.
Самое невыносимое в моей работе вовсе не однообразие; напротив,
нестерпимо всякое новое дело, какое-нибудь неожиданное задание от этой самой
призрачной Дирекции, скрывающейся за актами, распоряжениями и
2
рождественскими премиями, требование срочно дать какую-либо справку, анализ
состояния дел или предварительный подсчет ресурсов. Приходится выходить из
привычного ритма, обе мои половины принуждены делать одно и то же, я не могу
думать, о чем хочу, и вот тогда-то усталость наваливается на плечи, давит затылок,
словно именно там проходит кое-как склеенный шов. Что мне за дело до
приблизительной суммы прибылей по графе «Болты и поршни» во втором квартале
за предпоследний отчетный период? Какая мне польза от эффективных мер по
снижению общих расходов?
Сегодня удачный день: только рутина.
Никто из моих детей не похож на меня. Во-первых, все они гораздо
энергичнее, решительнее, не привыкли сомневаться ни в чем. Эстебан — самый
раздражительный. Я до сих пор так и не могу понять, кто, собственно, его
раздражает, но раздражен он всегда, в этом нет сомнения. Меня он как будто
уважает, а впрочем, кто его разберет. Хаиме я люблю, кажется, больше всех, хотя
редко нам удается с ним понять друг друга. Он, по-моему, и добрый и умный, только
как будто не совсем честный. И ясно, что между ним и мною — стена. Иногда он
словно бы ненавидит меня, а иногда вроде как восхищается. Бланка по крайней
мере хоть в одном на меня похожа: она тоже неудачница и тоже стремится к
счастью. В остальном же дочь постоянно и чересчур ревниво оберегает свою личную
жизнь, никогда со мной не поделится, не расскажет, какие у нее трудности. Большую
часть времени Бланка проводит дома и, наверное, страдает — ведь ей приходится
убирать за нами, готовить, стирать. В спорах с братьями она доходит иногда почти
до истерики, но умеет смирять себя, да и их тоже. Может быть, в глубине души дети
даже и любят друг друга, но любовь между братьями и сестрами всегда несет в себе
элемент взаимного раздражения, рождаемого привычкой. Нет, не похожи они на
меня. Даже и лицом. У Эстебана и у Бланки глаза Исабели. У Хаиме — ее лоб и ее
рот. Что бы подумала Исабель, если бы увидела их сейчас, озабоченных,
энергичных, взрослых? Впрочем, есть у меня вопрос и похлеще: что подумал бы я,
если бы увидел сейчас Исабель? Смерть — омерзительная штука, для тех, кто
остался в этом мире. Главным образом для тех, кто остался. Я должен бы, кажется,
гордиться — остался вдовцом с тремя детьми и сумел справиться. Но
3
