же взглянул на часы. Это что-то вроде условного рефлекса — стоит сообщить о
чьей-либо смерти, человек обязательно в ту же минуту глядит на часы.
Ничего особенного. После встречи с Вигнале я стал мучительно вспоминать
Исабель. Не то чтобы я восстанавливал ее образ по семейным анекдотам, старым
фотографиям, не то чтобы искал сходства с ней в лицах Эстебана или Бланки. Я
знаю об Исабели все, мне не нужна ничья помощь, я сам хочу вспомнить во всех
подробностях ее черты, увидеть ее перед собой, как вижу сейчас в зеркале свое
лицо. И не получается. Я знаю, что глаза у Исабели зеленые, но не могу ощутить на
себе их взгляд.
Я мало вижусь со своими детьми. Часы, свободные от работы, у нас не всегда
совпадают, еще реже совпадают наши планы и интересы. Дети ведут себя по
отношению ко мне почтительно, но при этом скрытны до ужаса, так что, похоже,
почтительны они всего лишь из чувства долга. Эстебан, например, постоянно
сдерживается, старается не спорить со мной. Может быть, сказывается Неизбежный
разрыв между поколениями, а может, мне стоило бы попытаться найти с ними общий
язык? Вообще же они, на мой взгляд, вовсе не пасуют перед жизнью, а, скорее, не
доверяют ей; и потом, они гораздо целеустремленнее, чем я был в их годы.
Сегодня мы ужинали все вместе. Давно уж, месяца два, наверное, не
собирались мы за семейным столом. Я спросил шутливым тоном, какой нынче
праздник. Ответа не последовало. Только Бланка взглянула на меня с улыбкой, как
бы желая показать, что понимает мои добрые намерения. Торжественное молчание
нарушилось, по моим наблюдениям, всего лишь раз или два. Хаиме сказал, что суп
недосолен. «Вон соль, возле твоей правой руки, в десяти сантиметрах,— отвечала
Бланка и прибавила язвительно: — Подать тебе?» Суп недосолен. Верно,
недосолен, но разве это так уж важно?
Эстебан сообщил, что со следующего квартала нам на восемнадцать песо
повысят плату за квартиру. Платим мы все сообща, так что ничего страшного. Хаиме
развернул газету. Если человек, сидя за столом со своей семьей, читает газету, он
7
оскорбляет присутствующих. Так я ему и сказал. Хаиме отложил газету, но ничего от
этого не изменилось. Сын сидел отчужденный, отрешенный. Я стал рассказывать о
встрече с Вигнале, стараясь, чтоб было посмешнее, чтобы ужин наш как-то
оживился. Но Хаиме спросил: «Что за Вигнале?» — «Марио Вигнале».— «Такой
усатый, с лысинкой?» — Он самый».— «Знаю я его. Хорош гусь,— сказал Хаиме,—
дружок Феррейры. Хапуга страшный». В глубине души я рад, что Вигнале такая
дрянь, значит, можно со спокойной совестью от него отделаться. Но тут Бланка
спросила: «Он что, маму вспоминал?» По-моему, Хаиме хотел что-то сказать, он
даже открыл было рот, но так ничего и не сказал. «Счастливый,— продолжала
Бланка,— я вот ее совсем не помню». «А я помню»,— сказал Эстебан. Как он
помнит? Как я, то есть помнит чьи-то воспоминания о ней, или же просто видит ее,
как мы видим в зеркале свое лицо? Да возможна ли это, ему ведь было тогда всего
четыре года, неужели он видит ее, а я, помнящий столько ночей, столько ночей,
столько ночей, не вижу, не могу? Мы любили друг друга в темноте. Вот в чем
причина. Конечно. Руки мои помнят те ночи, помнят ее тело. Ну а днем? Днем ведь
было светло. Я приходил домой усталый, озабоченный, а может быть, и обозленный
неудачами недели, месяца.
Вечно подсчитывали мы расходы. И денег всегда не хватало Может быть,
