слишком подолгу глядели мы на цифры — поступление, общий итог, сальдо,— и не
оставалось времени взглянуть друг на друга. Там, где она сейчас, если она есть где-
нибудь, как она вспоминает меня? И в конце концов так ли уж это важно —
вспоминать? «Иногда я чувствую себя несчастной просто оттого, что сама не знаю,
чего мне надо»,— пробормотала Бланка, раскладывая по тарелкам персики в
сахарном сиропе. Каждому досталось по три с половиной.
Сегодня в конторе появились семеро новых служащих: четверо мужчин и
три женщины. Физиономии испуганные, на старых работников поглядывают с
почтительной завистью. Мне дали двух молокососов (одному восемнадцать,
другому двадцать два) и девушку двадцати четырех лет. Так что теперь я настоящий
шеф: целых шесть человек у меня под началом. И среди них впервые — женщина. Я
никогда не доверяю им при работе с цифрами. Есть и еще одно неудобство: в
периоды временного нездоровья и даже незадолго до него те женщины, что
8
обычно сообразительны, становятся бестолковыми, а те, что обычно бестолковы,
делаются совсем дурочками. Наши новички, кажется, неплохие ребята. Тот, которому
восемнадцать, мне нравится меньше. Лицо у него женственное, нежное, а взгляд
убегающий и в то же время льстивый. Второй же вечно растрепан, зато мордашка у
него славная, и, судя по всему, он — пока что, во всяком случае,— хочет
работать. Девушка, кажется, трудится не слишком охотно, но хотя бы понимает,
когда ей объясняешь что-либо; вдобавок у нее широкий лоб и большой рот, а мне
такие лица нравятся. Зовут новых сотрудников Альфредо Сантини, Родольфо
Сиерра и Лаура Авельянеда. Мальчикам я поручу каталоги товаров, а девушка
будет помогать мне в подсчетах реализации.
Сегодня вечером разговаривал с Бланкой и словно впервые узнал ее. Мы
остались после ужина вдвоем. Я читал газету, она раскладывала пасьянс. И вдруг
застыла, неподвижная, держа в поднятой руке карту; взгляд ее был одновременно и
растерянным, и печальным. Я наблюдал за ней в течение нескольких секунд и
наконец спросил, о чем она задумалась. Тут Бланка словно очнулась, взглянула
на меня и вдруг не выдержала — в отчаянии закрыла руками лицо, будто пряталась,
чтобы никто не поглумился над ее слезами. Когда я вижу плачущую женщину, я
всегда чувствую себя беспомощным, неуклюжим. Прихожу в ужас и не знаю, как
помочь. На этот раз, поддавшись естественному порыву, я встал, подошел к Бланке
и, не говоря ни слова, стал гладить ее по голове. Дочь стала постепенно затихать,
плечи вздрагивали все реже. Наконец отняла руки от лица. Я достал платок,
чистым уголком начал вытирать ей глаза, нос. В эту минуту Бланка вовсе не
походила на двадцатитрехлетнюю женщину: передо мной сидела девочка,
маленькая девочка в глубоком горе — то ли кукла у нее разбилась, то ли в зоопарк
ее не взяли. Я спросил: «Тебе плохо?» Она ответила: «Да». «Почему?» — спросил
я, и она сказала: «Не знаю». Я не слишком удивился. Я сам нередко чувствую
себя несчастным безо всякого повода. Но наперекор самому себе я все же сказал:
«Нет, должно же быть что-то. Люди не плачут без причины». Тогда она
заговорила невнятно, охваченная внезапной жаждой излить душу: «Мне страшно, я
чувствую — время идет, а я не делаю ничего, и ничего не происходит, ничто меня не
волнует по-настоящему. Я смотрю на Эстебана, на Хаиме и вижу: они тоже
9
несчастливы. Иногда, ты только не сердись, папа, я смотрю и на тебя и думаю: не
хотела бы я дожить до пятидесяти лет и быть такой, как ты — спокойной,
