неопределенного цвета (он был, наверное, когда-то зеленым, а теперь весь в темных
пятнах, чернила давным-давно расплылись от сырости да так и засохли). До той
минуты я совершенно не помнил об этом листке, но, как увидел, тотчас узнал письмо
Исабели. Мало нам пришлось переписываться с нею. Незачем было, мы редко
расставались и ненадолго. На письме дата—17 октября, 1935 г., Такуарембо.
Странно смотреть на высокие, с длинными узкими хвостиками буквы — в почерке
отразилось время, отразился человек. Написано письмо не шариковой ручкой, а
тоненькой деревянной, стальным, с ложбинкой пером. Эти перья всегда так жалобно
скрипели, да еще и брызгали, оставляя на бумаге едва видные лиловые точечки. Я
должен переписать это письмо в дневник. Должен, потому что оно — часть меня
самого, та часть моей жизни, в которой уже ничего нельзя изменить. Исабель была в
особом состоянии, когда его писала, к тому же, перечитав письмо, я немного
растерялся, сомнения одолели, я даже сказал бы, что оно меня растрогало. Вот что
там написано: «Мой дорогой! Уже три недели я здесь. Ты поймешь: три недели я
сплю одна. Ужасно, правда? Ты знаешь, иногда ночью я просыпаюсь и мне так надо
дотронуться до тебя, почувствовать, что ты рядом. Не знаю, что за сила такая от
тебя исходит, только, когда ты рядом, я даже во сне чувствую себя под твоей
защитой. А сейчас меня мучают страшные кошмары, только никакие чудовища мне
не снятся. Просто я вижу во сне, что лежу в постели одна, тебя нет. Потом
просыпаюсь, кошмар рассеивается, но тебя и вправду нет. Разница лишь в том, что
во сне я не могу плакать, а как проснусь — плачу. За что мне такое наказание? Я
знаю: ты в Монтевидео, ты здоров, ты думаешь обо мне. Ведь верно, думаешь?
Эстебан и малышка чувствуют себя хорошо, хотя, знаешь, тетя Сульма все-таки
слишком их балует. Так что приготовься: когда мы вернемся, малышка не даст нам с
тобой уснуть несколько ночей подряд. Господи, скорей бы настали эти ночи! Да,
90
знаешь, у меня новость: я опять беременна. Просто ужас — я говорю тебе такое,
а ты меня не целуешь. А может, по-твоему, ничего ужасного тут нет? Родится
мальчик, мы назовем его Хаиме, мне нравится это имя. Не знаю почему, но на этот
paз мне немного страшно. А вдруг я умру? Скажи скорее, нет, скажи, что я не умру.
Ты думал, что будешь делать, если я умру? Ты смелый, ты сумеешь выстоять, и
потом, ты сразу же найдешь себе другую жену, я заранее ревную, страшно ревную.
Видишь, какая я стала сумасшедшая? Это потому, что мне очень плохо, когда тебя
нет со мной или меня нет с тобой, это одно и то же. Не смейся, всегда ты смеешься,
всегда, даже когда ничего смешного я вовсе не говорю. Не смейся же, будь хорошим.
Напиши мне, что я не умру. Даже если умру, все равно буду скучать о тебе. Ах да,
чуть не забыла: позвони Марухе, напомни, что двадцать второго — день рождения
Доры. Пусть поздравит от моего имени и от своего. У нас дома очень грязно? Та
девушка, которую мне рекомендовала Селия, приходит убирать? Не смей на нее
заглядываться, слышишь? Тетя Сульма так счастлива, что детишки здесь. А о дяде
Эдуардо и говорить нечего. Оба без конца рассказывают мне о тебе, как ты приезжал
сюда на каникулы, когда тебе было десять лет. Ты, кажется, потряс их своим
умом. «Черт знает что за мальчишка!» — говорит дядя Эдуардо. По-моему, ты и
сейчас черт знает что за мальчишка, даже когда приходишь из конторы усталый, и
глаза у тебя немножко злые, и ты говоришь со мной сквозь зубы, а иногда
сердишься. Но по ночам мы отлично ладим, ведь правда? Третий день льет дождь, я
сажусь в зале у двери балкона и гляжу на улицу. Но на улице ни одной живой души.
Пока дети спят, я захожу в кабинет дяди Эдуардо и перелистываю
Латиноамериканскую энциклопедию. Мой культурный уровень растет на глазах, и
