улыбнулась мне. Пришлось упереться взглядом в манекен, ибо свыше моих сил
было вынести эту улыбку — улыбку Авельянеды. Мать открыла книжечку, отец
принялся снимать мерку, диктовать цифры. «Вы из нашего квартала? Семьдесят
пять». Я сказал — вроде того. «Я потому спросил, что лицо ваше мне показалось
знакомым. Пятьдесят четыре».— «Ну да, живу-то я в центре, но очень часто бываю
здесь».— «Ах, вот в чем дело. Семьдесят девять». Она механически записывала
цифры, глядела в стену. «Брюки доходят до середины туфли, не так ли? Один ноль
семь». В следующий четверг я должен прийти на примерку. На столе лежала книга —
Блаватская. Отец зачем-то вышел. Мать закрыла книжечку, поглядела на меня:
«Почему вы решили заказать костюм у моего мужа? Кто вам его рекомендовал?»—
«О, никто, просто так. Узнал, что здесь живет портной, и больше ничего». Это
звучало настолько неубедительно, что мне стало совестно. Мать опять на меня
поглядела. «Сейчас он мало работает. С тех пор как умерла наша дочь». Она не
сказала «скончалась». «А, понятно. И давно?» — «Почти четыре месяца».—
«Весьма сожалею, сеньора»,— сказал я. Смерть Авельянеды для меня не горе, а
гибель, провал в пустоту, в хаос, и все-таки я солгал, мерзко солгал, я сказал
«весьма сожалею», произнес ничего не значащие слова сочувствия, произнес их
легко, спокойно, это было до того страшно, все равно как если бы я сказал о ней
«скончалась».
Особенно страшно потому, что я сказал «весьма сожалею» как раз той
женщине, которой надо было сказать правду, ибо только она одна может понять все.
Сегодня день примерки, но портного дома не оказалось. Сеньора Авельянеды
122
нет дома, — сообщила его супруга, когда я пошел. — Он не смог вас дождаться, но
все готово, я сделаю примерку». Она вышла в другую комнату и возвратилась, держа
в руках пиджак. Я надел, сидит ужасно, по-видимому, он и в самом Деле шьет все
костюмы на один манекен. Тут я повернулся (вернее, мать, накалывая булавки и
делая отметки мелом, повернула меня) и увидел фотографию Авельянеды, в
прошлый четверг ее не было. Удар оказался слишком неожиданным и жестоким.
Мать наблюдала за мной и тотчас же заметила жалкую мою растерянность.
Положила на стол булавки и мел и, уже уверенная, спросила, грустно улыбаясь:
«Вы... это вы?» Как много сказала она крошечной паузой между двумя «вы»! Надо
было отвечать. И я ответил, только молча — я наклонил голову, поглядел ей в
лицо, я всем своим существом сказал: «Да». Мать Авельянеды оперлась на мою
руку, на руку без рукава, так как не кончила еще сметывать этот злосчастный костюм.
Потом не спеша сняла с меня пиджак, надела на манекен. Пиджак сидел прекрасно.
«Вы хотели узнать про нее, да?». Она не сердилась, не конфузилась, бесконечно
усталая, терпеливая, она только жалела меня. «Вы ее понимали, вы любили ее, вам,
наверное, очень тяжко. Я-то знаю, как оно бывает. Сердце словно бы распухает,
становится огромным, во всю грудь, до самого горла. Мучаешься и радуешься своим
мученьям. Это страшно, я знаю». Она говорила со мной, как со старым другом, но я
уловил в ее голосе не одну лишь сегодняшнюю боль. «Двадцать лет назад умер один
человек. Не просто человек — вся моя жизнь. Только он не умер, как обычно
умирают. Он просто исчез. Из страны, из моей жизни, главное — из моей жизни.
Такая смерть страшнее, уверяю вас. До сих пор не могу себе простить — ведь я
сама просила его уйти. Да, такая смерть страшнее, меня словно заперли в моем
прошлом, и собственная жертва раздавила меня». Она провела рукой по полосам, я
ожидал, что она сейчас скажет: «Не знаю, зачем я все это вам рассказываю». Но она
