Передышка

сказала: «Лаура — все, что оставалось от него. И сейчас снова сердце мое

распухает до самого горла. И я знаю, каково вам». Она подвинула стул и села в

изнеможении. Я спросил: «Она что-нибудь знала?» — «Ничего. Лаура не знала

ничего. Я одна владею своей тайной. Жалкое достояние, не правда ли?» И вдруг я

вспомнил: «А ваша теория человеческого счастья?» Она улыбнулась беспомощно:

«Она об этом вам рассказала? Красивая выдумка, волшебная сказка, чтобы дочь не

предалась отчаянию, не разлюбила жизнь. Это — лучшее, что я могла ей дать.

Бедняжка!» Она плакала, глядя куда-то вверх, не закрывая лицо руками, плакала

123

открыто и гордо. «Но вы хотели узнать...» И стала рассказывать о последних днях, о

последних словах, о последних минутах Авельянеды. Но про это я не напишу. Это —

мое, навеки мое. И ждет меня ночами, долгими ночами, нанизанными на

нескончаемую нить бессонниц, когда, перебирая их, словно четки, я стану повторять:

«Любимая».

Пятница, 14 февраля

«Они любят друг друга, я не сомневаюсь, — говорила Авельянеда об отце и

матери. — Только не знаю, мне такая любовь как-то не очень нравится».

Суббота, 15 февраля

Звонил приятель Эстебана, сказал, что пенсия скоро. С первого марта я

перестану ходить в контору.

Воскресенье, 16 февраля

Сегодня утром я пошел за костюмом. Сеньор Авельянеда как раз кончал

отглаживать его. Фотография заполняла собой комнату, и я не мог отвести от нее

взгляд. «Это моя дочь,— сказал он.— Единственная дочь». Не знаю, что я ответил,

да и не все ли равно. «Она недавно умерла». И я снова услыхал свой голос,

произнесший: «Весьма сожалею». «Любопытная вещь,— прибавил он внезапно.—

Теперь мне кажется, что я был далек от нее, ни разу не показал виду, до чего она

мне дорога. С самого ее детства все собирался серьезно поговорить с ней и все

откладывал. Сначала у меня времени не было, потом она начала работать, да и

трусость мешала. Понимаете? Я боялся расчувствоваться. И вот теперь ее нет, и я

остался с этой ношей на сердце, а может быть, те слова, что так и не родились,

спасли бы меня». Он умолк, стоял и глядел на фотографию. «Иногда я думаю: ведь

она не унаследовала ни одной моей черты. Вы улавливаете хоть какое-нибудь

сходство?» — «Общее выражение лица»,— солгал я. «Может быть. Но душою она

такая, как я, без сомнения. Вернее, такая, каким я был. Теперь я сдался, а когда

человек сдается, он постепенно искажается, становится уродливой карикатурой

на себя самого. Понимаете, убить мою дочь—это подлость. Судьба ее совершила

или врач, не берусь судить. Знаю только, что это подлость. Если бы вы знали мою

дочь, вы бы поняли, что я хочу сказать». Я глядел на него во все глаза, но он не

124

обращал внимания. «Подлость — убить такую девушку. Она, как бы это вам

объяснить, она была чистая и в то же время земная, чистая в своей любви к жизни.

Она была необыкновенная. Я всегда считал, что не заслуживаю такой дочери.

Мать — другое дело, Роса — она настоящий человек, она способна выстоять. А

мне недостает решимости, веры в себя. Вы думали когда-нибудь о

самоубийстве? Я — думал. Только не могу. И на это тоже не хватает решимости. По

своему душевному складу я — настоящий самоубийца, а выстрелить себе в висок

недостает воли. Быть может, дело в том, что мысль моя подвластна стремлениям,

обычно живущим в сердце, а в сердце роятся чувства, изощренные, подобно

мысли». Он снова застыл, глядя на фотографию, держа на весу утюг. «Вы