стоить. Я не стану делать этого, пока я могу без этого обойтись. Польша нужна мне до тех пор, пока существует угроза с Запада'.
'Вы всерьез собираетесь выступить против западных государств?' — спросил я.
Гитлер встал как вкопанный. 'А зачем же мы вооружаемся?' Я сказал, что агрессия в западном направлении определенно вызовет создание мощной антигерманской коалиции, и мы просто не сможем с нею справиться.
'Именно в том и состоит моя задача: предотвратить это, продвигаясь постепенно, шаг за шагом, так, чтобы никто не мог помешать нашему продвижению. Каким образом все это получится, я еще не знаю. Но я, безусловно, добьюсь своего — порукой тому нерешительность Англии и внутренняя разобщенность Франции'. Тут Гитлер перешел к особенно любимой теме — пацифистским настроениям Англии и Франции. Ничто не могло поколебать его уверенности, будто Англия абсолютно неспособна к новой войне, а Франция, даже имея превосходную армию, едва ли сможет своевременно воспользоваться ею, если мы возбудим в этой стране внутренние беспорядки или посеем раскол в ее общественном мнении. Я возразил ему, что рассуждения о небоеспособности Англии и Франции на поверку могут оказаться весьма грубой ошибкой.
Гитлер рассмеялся. Он сказал, что едва ли доживет до новой англогерманской войны. 'Англии нужна сильная Германия. Англия и Франция никогда больше не объединятся, чтобы воевать против Германии'.
'Вы собираетесь прорвать линию Мажино? — спросил я. — Или вы пойдете через Голландию и Бельгию? В последнем случае Англия наверняка вступится за французов'.
'Если успеет, — ответил Гитлер. — Впрочем, я не собираюсь ни прорывать линию Мажино, ни устраивать поход через Бельгию. Я вытряхну Францию из линии Мажино, не потеряв при этом ни одного солдата.
У меня есть одно тайное средство, — продолжал он, заметив мой скептицизм. — Я, конечно же, сделаю все возможное, чтобы не дать Англии и Франции сговориться между собой. Если мне удастся склонить на нашу сторону Англию и Италию, то первый этап нашей борьбы за власть пойдет очень легко. Вообще-то здесь нечего бояться: все эти запархатевшие демократические республики так же нежизнеспособны, как Франция или США. Моя задача — попытаться без конфликтов овладеть наследством этих разваливающихся империй. Но я не испугаюсь, если придется воевать с Англией. Я смогу сделать то, что недоделал Наполеон. Для нас не существует никаких островов. Я высажусь в Англии. Я буду уничтожать ее города обстрелами с материка. Англия еще не знает, насколько она уязвима'.
'А если Англия и Франция объединятся с Россией?'
'Тогда мне просто придет конец. Если мы не сможем победить, мы погибнем — но мы захватим с собой полмира, и никто не будет радоваться победе над Германией. 1918-й больше не повторится. Мы не капитулируем'.
Гитлер остановил и умерил свой пыл: 'Но этого никогда не случится. Иначе я был бы просто неудачником, который зря занимает этот кабинет. Но даже в этом случае не стал бы оправдываться невезением. Удача приходит к тому, кто обладает волей и решительностью'. Я возразил: по-моему, мировая война должна была научить немцев тому, что слишком крупные политические запросы могут сразу настроить против них все нации и лишить их союзников. Мне кажется, что единственный путь, доступный сейчас для Германии, состоит в том, чтобы постепенно ставить перед собой ограниченные цели и решать их политическими средствами без применения насилия.
Гитлер нетерпеливо возразил мне: 'Если немецкий народ хочет быть глобальным народом, а не населением государства на европейском континенте — а он непременно должен стать глобальным народом, чтобы выстоять в борьбе, — то он должен требовать полного государственного суверенитета и независимости. Вы понимаете, что это значит? Неужели вы не видите, какие жестокие увечья наносят нам, второму по численности народу Европы, неприспособленность и теснота нашего жизненного пространства? Глобальный народ — это нация, которая независимо живет на своей территории и может постоять за себя с оружием в руках. Только такие нации суверенны в полном смысле этого слова. Таковы Россия, Соединенные Штаты, Англия — и это ни в коей мере не обусловлено природой занимаемых ими территорий. Такова — до определенной степени — Франция. Чем мы хуже них? Неужели есть на то Божья воля, чтобы мы, несмотря на трудолюбие, старательность, несмотря на нашу промышленность, наши военные способности, всегда оставались государством второго сорта, всегда плелись позади Англии, позади Франции, хоть мы и больше их обеих вместе взятых? Поэтому я и хочу создать для Германии такое жизненное пространство, чтобы мы могли защитить себя от любой военной коалиции. Конечно, в мирное время мы еще кое-как перебьемся. Но речь идет не об этом, а о свободе действий во время войны. На войне мы фатальным образом зависим от внешних сношений. Мы зависим от международного товарообмена, и к тому же у нас нет выхода к океану — это все время обрекает нас на роль политически несамостоятельного народа. Нам нужно пространство, которое сделает нас независимыми от любых политических раскладов, от любых альянсов. На востоке нам нужно господствовать до Кавказа или до Ирана включительно. На западе нам нужно французское побережье Атлантики. Нам нужны Фландрия и Голландия. И, прежде всего, нам нужна Швеция. Мы должны стать колониальной державой. Мы должны стать морской державой, хотя бы одного уровня с Англией. Потому что, чем выше военно-технические требования, тем большая материальная база требуется для независимости. Мы не можем, подобно Бисмарку, ограничиться национальными интересами. Мы будем править Европой — или мы снова распадемся на удельные княжества. Теперь вы понимаете, почему я не могу ограничивать себя ни на западе, ни на востоке?'
Я возразил, что все это может вылиться в элементарное насилие над естественным ходом событий. Зачем же добиваться насильственным путем того, чего можно достигнуть только путем сотрудничества? 'А Англия, — завопил Гитлер мне в ответ, — Англия, сколотившая свою империю грабежом и воровством?! Разве она добивалась своего 'путем сотрудничества, не прибегая к насилию?' Я ответил, что любая эпоха накладывает свой отпечаток, и я очень сомневаюсь, что сейчас можно достигнуть чего-либо теми же средствами, какими сто пятьдесят лет назад создавалась колониальная империя.
'Вы ошибаетесь, уважаемый господин! О, как вы ошибаетесь! Империи создаются мечом и обдуманным насилием, а не сотрудничеством — вот истина, которая пребудет вечно'. Гитлер добавил, что уже давно замечал за мной неверные представления о политических силах. Все эти пацифистские мечтания — сплошной самообман. Мне следовало бы раз и навсегда запомнить, что все договоры и пакты не имеют никакого реального содержания. 'Будущее Германии определяется не межгосударственными альянсами, а ее собственной мощью'.
Я возразил, что Бисмарк не смог бы создать своей империи не создав таможенного союза. ' А без военных побед в 1866-м и в 1870-м этот союз не добился бы ничего — как не добились ничего те болтуны, что собрались в 1848-м во франкфуртской церкви Святого Павла', — парировал Гитлер. Я ответил, что, в таком случае, можно было бы взять пример с нынешней Британской империи. Нам нужно заключить с государствами Центральной и Восточной Европы что-то вроде Вестминстерского пакта, который засвидетельствует их добровольный переход под протекторат Германии; по-моему, это соответствовало бы нашему положению и всему ходу будущего развития.
'Таким образом, — подытожил Гитлер, — вы считаете, что сегодняшнее состояние Британской империи может служить образцом того будущего, которое национал-социализм завоюет для Германии? О, нет! Сегодня в этой империи уже налицо признаки распада и необратимой деградации, потому что ей никогда не хватало смелости показать себя решительным хозяином собственных владений. Если они больше не в состоянии править с помощью насилия, если они стали слишком гуманны, чтобы повелевать, то их время прошло. Англии еще придется заплатить за свое малодушие. Оно будет стоить ей всех имперских земель. Но если старая держава еще может продержаться одно-два десятилетия без настоящего руководства, то новая империя не может возникнуть без железа и крови, без твердой воли и жестокого
