насилия'.
Гитлер замолчал и некоторое время взволнованно ходил взад-вперед по своему кабинету.
'В центре я поставлю стальное ядро великой, скованной в неразделимое целое Германии. Австрия, Чехия и Моравия, Западная Польша. Блок из сотен миллионов человек, нерушимый, без трещин и без инородцев. Прочный фундамент нашего господства. Затем — Восточная Федерация. Польша, государства Прибалтики, Венгрия, балканские государства, Украина, Поволжье, Грузия. Федерация — но, конечно, не наши равноправные партнеры, а союз вспомогательных народов, без армий, без самостоятельной политики, без самостоятельной экономики. И никому не будет поблажек — даже тем, кому я симпатизирую. Даже Венгрию я не стану восстанавливать в ее прежних границах. Я не делаю различия между союзниками и противниками. Время малых государств прошло.
На западе будет то же самое, что и на востоке. Западная Федерация. Голландия, Фландрия, Северная Франкония. Северная Федерация. Дания, Швеция, Норвегия'. И Гитлер вновь погрузился в описание своих видений.
'Теперь соотношения сил будут все время изменяться, — вернулся он наконец к прежней теме. — Но наступит определенный момент, и все станет работать на Германию. Никто не сможет сохранять нейтралитет. Нейтралы попадут в силовые поля великих держав. Великие державы притянут их к себе. Все это случится не сразу. Я буду двигаться шаг за шагом — но последовательно и непреклонно'.
Преисполнившись беспредельного самолюбования, Гитлер принялся разглагольствовать о планах, которые были тем грандиознее, чем меньше существовало предпосылок для их реализации. В 1934-м эти планы казались просто безумными, но сейчас, в 1940-м, они уже близки к осуществлению. И не удивительно, что человек, сумевший воплотить в жизнь столько своих фантазий, теперь опьянен манией величия и ощущает себя богоподобным.
Нет никакого интереса описывать эти планы в подробностях. Частично они уже осуществились — я имею в виду присоединение Австрии и разгром Чехословакии. Частично они уступили место прямо противоположным решениям. Блицкриг, внезапное нападение, молниеносные переходы от Запада к Востоку, неожиданные атаки на севере, очевидно, до сих пор являются наиболее эффективными средствами борьбы. Сюда же можно отнести и моральное разложение противника с помощью изощренных методик психологической войны. При этом нелишне вспомнить, что фантазии Гитлера простирались на весь мир. Он хотел атаковать Англию во всех ее слабых местах, включая как Индию, так и Канаду. Он думал о захвате Швеции и Голландии. Последняя представлялась ему особо удобным и перспективным плацдармом для ведения воздушной и подводной войны против Англии. 'Мы сможем пробиться к ее побережью менее чем за восемь часов', — говорил он со злорадством в голосе. И продолжал: быть может, сложится такое положение, что он не рискнет затеять большую войну. В этом случае он возьмет в заложники Голландию, Данию, Швейцарию, скандинавские государства. Он улучшит свои стратегические позиции и предложит врагам мир, но на определенных условиях. 'Если им не понравятся эти условия, пусть попробуют выбить меня с моих плацдармов. В любом случае, они дорого заплатят за каждый свой удар'.
Он пренебрежительно рассмеялся, когда я заметил, что еще одна блокада Германии может парализовать страну. 'Прошло то время, когда Англия была владычицей морей. Наши самолеты и подводные лодки превращают военно-морской флот демократов в дорогостоящую и бесполезную игрушку. Флот уже не является серьезным оружием в настоящей войне'.
В этой беседе меня удивил еще один момент: мнение Гитлера об Италии. Он говорил об итальянском фашизме со злобой и пренебрежением, как о половинчатом и неполноценном начинании. 'Едва ли из итальянского народа когда-нибудь удастся воспитать воинственную нацию, и едва ли итальянские фашисты когда-либо поймут, в чем заключается смысл величайших перемен нашего времени. Возможно, мы заключим временный союз с Италией; но, по своей сути, мы, национал-социалисты, одиноки, ибо мы одни знаем тайну гигантских перемен, и поэтому мы одни призваны отметить грядущую эпоху своей печатью'. Он добавил, что будущее Германии сложилось бы весьма печально, если бы в минуту бедствия ей пришлось положиться на итальянцев.
Гитлер проводил меня до дверей кабинета. 'Будем откровенны: наша задача — воспользоваться более благоприятными условиями и довести войну, прерванную в 1918-м, до победного конца. Если мне это удастся, то все остальное осуществится само собой, в силу внутренних закономерностей и с помощью элементарного насилия. Прошедшие годы были всего лишь перемирием; впереди — Победа, которую мы проворонили в 1918-м'.
Гитлер попрощался со мной по-дружески и даже сказал мне пару теплых слов. У меня сложилось впечатление, что я в значительной степени утратил его доверие. Впрочем, он еще раз поблагодарил меня за мои старания в Польше.
Россия: друг или враг?
Позже я имел случай узнать о планах Гитлера относительно Советской России. Весной 1934-го я посетил Гитлера, чтобы доложить ему о состоянии переговоров между Данцигом и Польшей. Переговоры застопорились или, если точнее, дошли до критической точки. После заключения соглашения между Польшей и Германией последняя получила возможность положительно влиять на отношения между Польшей и Данцигом. При этом уже можно было говорить и о формировании отношений с Советской Россией. Россия всегда проявляла заинтересованность в сохранении независимости этого вольного города. В некоторых критических ситуациях она даже оказывала определенное давление на Польшу. Я, со своей стороны, пытался увеличить эту заинтересованность в данцигском полпреде Советского Союза Калине, чтобы обеспечить себе политические тылы на время переговоров с Польшей. Наши беседы касались в то время не только экономических проблем, но и соответственно 'данцигского вопроса', а также необходимости добиться для нашего вольного города — 'самого западного из государств Прибалтики' — еще большей независимости. Эти планы встречали у Калины значительный интерес. Однако до соглашения между Россией и Данцигом, в основе которого должно было лежать строительство нескольких пароходов для Советского Союза, дело так и не дошло, так как Россия внезапно отстранилась от Данцига и от Германии. Причину такого поведения мне разъяснил Калина, который был настолько умен, что не боялся говорить откровенно и сам понимал откровенность. 'Ваш национал-социализм — революционное учение, — сказал он мне однажды за завтраком, — но на что вы расходуете вашу революционную энергию? Ваш 'социализм' — приманка для масс. Ваше занятие — бесплановая, дикая революция, лишенная цели. Она не имеет никакого отношения к социальному прогрессу человечества. Вам нужна власть. Вы злоупотребляете революционной энергией Германии. Вы растрачиваете се. Вы более опасны для нас, чем все капиталистические державы. Германский народ был уже на полпути к свободе. Но вы собьете его с пути. Вы оставите после себя народ, лишенный мужества, недоверчивый и неспособный к любому производительному труду. В один прекрасный день массы покинут вас. Может быть, тогда мы снова сможем о чем-либо говорить с немцами. Может быть, тогда с ними будет уже слишком поздно о чем-либо говорить. Но мы заключим с Германией договор только тогда, когда немецкий народ осознает свою теперешнюю ошибку. А такое время, несомненно, наступит; мы согласны подождать'.
Однако восстановления связей между Советской Россией и национал-социалистической Германией долго ждать не пришлось. Впрочем, эти связи никогда не прерывались по-настоящему, даже на межпартийном уровне. Геббельс, и не только он один, в годы борьбы почти торжественно заявлял о глубоком родстве национал-социализма и большевизма; подобное же мнение о большевиках развивалось и после прихода к власти, хотя о нем уже не говорили в открытую. Существовал целый ряд гауляйтеров, относившихся к союзу между Германией и Россией как к единственно возможному политическому решению, которое позволило бы избежать многих рискованных маневров. Сам Гитлер воспринимал подобные идеи скептически, и на то у него было много причин. Но причины эти носили не идеологический, а скорее практический характер. И он никогда не пытался безоговорочно отрицать необходимость союза с Россией — по крайней мере, в кругу своих приближенных.
'Поезжайте в Москву. Я даю вам свое согласие', — сказал мне Гитлер, когда я рассказал ему о некоторых замыслах, которые проистекали из осложнившихся отношений между Данцигом и Польшей. 'Поезжайте в Москву, но это вряд ли доставит вам большое удовольствие. Там сидят все те же жидовские крючкотворы. С ними каши не сваришь'. Я возразил, что уже обсуждал свои планы с Кохом, гауляйтером
