мысль: что за странный спектакль? Этот человек старался придать благородный вид собственным поступкам, которые в действительности были подчинены далеко не идеальным мотивам. Сознавал ли он, что вводит всех в заблуждение? Или он и сам верил в свою ложь? Думаю, что последнее более соответствует истине. Для того, чтобы уйти от мелочности постоянных конфликтов с партией, Гитлеру приходилось создавать себе вымышленный мир, в котором он и прятался от повседневности. Находясь в этом мире, он уже не видел того, что творилось в действительности — он видел лишь то, что страстно желал видеть. Его монологи были одержимы целью доказать, будто именно он создал новую форму демократии, будто именно национал-социализм всерьез борется за демократию, выродившуюся при господстве парламентского строя.
Я спросил, не следует ли внести ясность и как можно скорее законодательно определить эту новую форму демократии. Ведь она во многом не согласуется с Веймарской конституцией, которую еще никто не отменял. А при таком положении дел каждый ответственный политик постоянно противоречит своим же собственным обязанностям. Прежний статус уже не имеет силы, а новый предполагает решительные действия и революционное насилие. Новая форма руководства кажется самоуправством вовсе не потому, что она новая, а потому, что не подчиняется никаким законам.
Далее Гитлер заговорил о реформации Рейха. По его мнению, здесь складывались те же отношения. От него требовали дать Рейху новую конституцию, которая отменит прежние федеральные земли и зафиксирует новое административно-территориальное деление Рейха на гауляйтерства. Но он и не думает спешить с этим. Как художник, он очень точно чувствует, когда решение созреет. Здесь же еще только- только началось брожение. Кроме того, он сначала должен приобрести такие страны как Австрия и Чехия, получить польские и французские земли, прежде чем из этой глиняной массы действительно можно будет вылепить большую и долговечную форму для нынешней Германии. Должна подняться молодая поросль, должно возникнуть единство старых и новых традиций, старых и новых революционных сил, прежде чем появится конституция — последний мазок на грандиозном полотне завершенного развития. Поэтому ему приходится снова и снова заклинать своих соратников по партии: имейте терпение.
Также должно обстоять дело и с разработкой законодательства. Здесь все еще в движении. Именно из-за этого он избегает облекать новую жизнь в юридические формулировки. Так называемого 'естественного права', конечно же, не существует на самом деле. 'Право — это инструмент господства. Право — это волеизъявление власти, возведенное в правило'. И здесь Гитлер считал себя не диктатором, принуждающим всех подчиниться собственной воле, а строителем. Он сравнивал себя с великими строителями соборов, на протяжении многих поколений возводившими величественное здание, музыка существования которого значила для них больше, чем собственные гениальные произведения. 'Я строю новую Германию не как своевольный и по сути своей бесплодный современный художник, а как благочестивый строитель средневекового собора'.Гитлер воодушевился. Он совсем забыл причину нашего разговора — мое самооправдание. 'Мне нужно десять лет для законодательной работы, — страстно воскликнул он. — Время не ждет. Мне не хватит жизни. А я еще должен командовать нашей освободительной войной. Я должен заложить фундамент, на котором смогут строить другие — те, кто придет после меня. Я не увижу завершения своей работы', — и он замолчал.
Гитлер проводил меня весьма дружелюбно. Я был ошеломлен. Мой собственный вопрос остался невыясненным. Прощаясь со мной, он дал мне еще один совет: 'Хочу предостеречь вас от двух вещей. Во- первых, перестаньте возиться с этим буржуазно-националистическим обществом. Не воспринимайте их серьезней, чем они того заслуживают. Время этих господ прошла Буржуазная эпоха завершилась. Эти люди — призраки. И пусть вас не обманывает их так называемая 'опытность'. Они не понимают нового, формирующегося мира, и неверно толкуют его законы. Эти люди ничем не смогут помочь ни мне, ни вам. Второе, от чего я вас предостерегаю — это Лига Наций и ее представитель у вас в Данциге. Их мир тоже вымирает. Вам следует увидеть что важная позиция этих людей на деле лишь актерство, вся нарочитость которого станет очевидной, как только представление окончится и вы выйдете на улицу. Освободитесь от всех этих резонов — и тогда вы поймете партию, а партия поймет вас'.
Фантазии и действительность
В действительности все выглядело иначе. Партия не была благожелательна и вовсе не хотела меня понимать. Она хотела власти. Каждый партиец хотел играть какую-то роль, хотел любой ценой пробиться наверх, наверх, поближе к солнцу. Каждый старался принять соответствующую позу, надеялся что сверху заметят его успехи и бодрый вид, и он получит поощрение. Тех, кто действовал решительней всех и не имел меркантильных помыслов, ждали чины и благосклонность начальства. Те, кто указывали на существенные недостатки, считались неудобными людьми и оттеснялись на задний план. Так, во взаимном вытеснении элементов, закалялась партия. 'Существенные причины' считались устаревшими буржуазными предрассудками. Никто больше не обращал внимания на беспорядок, творившийся в стране. А к тем, кто находился рядом с Гитлером, неприкрашенная действительность едва ли доходила. Каждый в чем-то обманывал своего начальника. 'Не соврешь — красиво не расскажешь' — такая старинная поговорка бытовала еще у прусских военных. Но ложь, возникшая в результате подтасовок, вызванных стремлением представить все в лучшем свете перед гауляйтерами или более высокими инстанциями, оказалась непревзойденной.
Подобное имело место повсюду — вплоть до самых высших кругов. Небольшой, но характерный пример: Тодт, Генеральный директор управления автодорог, еще в 1934-м году хотел построить автотрассу через 'данцигский коридор', на необходимости которой так настаивал Гитлер. Явно переоценивая мое влияние на польское правительство, он просил меня уговорить поляков, чтобы они разрешили построить нашу дорогу через свою часть возвышенности. Это было политической проблемой первого разряда, решавшейся вовсе не так легко, как наивно полагал господин Тодт. Все же я обещал постараться. Каково же было мое удивление, когда пару месяцев спустя, во время визита к Гитлеру, я услышал от него, что Восточная Пруссия снова стала ближе к Рейху. Строится автотрасса — и так далее, в тоне неуемного возвеличивания собственных заслуг. Я спросил, как обстоят дела с польской стороной — насколько я знаю, здесь могут возникнуть затруднения. Гитлер сказал, что здесь все урегулировано. Тодт недавно заключил договоре одним известным итальянским специалистом по строительству дорог, который уже имеет твердую договоренность с польским правительством. Когда я возвратился от Гитлера, то обнаружил в своем гостиничном номере приглашение от Тодта. Был уже вечер, когда я зашел к нему в бюро, располагавшееся в то время в старом здании на Парижской площади — я думаю, раньше в нем было дворянское собрание какого-нибудь гвардейского пехотного полка. Тодт показал мне свои планы и карты, огромную сеть дорог, распланированных и частично строящихся. Затем он спросил, как обстоят дела с моими польскими переговорами, и есть ли перспективы, что участок все-таки разрешат построить: в этом особенно заинтересован сам фюрер. Я позволил Тодту высказаться и удостоверился, что все 'неоспоримые факты', о которых только что говорил мне Гитлер, на самом деле не существуют. Затем я рассказал Тодту, о чем беседовал с Гитлером сегодня во второй половине дня. Признаюсь, мне доставило особую радость увидеть смертельное смущение на лице этого надутого и важного господина. 'Это ошибка, здесь, должно быть, какая-то ошибка', — бормотал он. После этого наш разговор быстро закончился. Тодт действительно ухватился за мое неуверенное согласие прозондировать почву и сделал Гитлеру сообщение, абсолютно не
