утраченное самоуважение. На самом деле, решение уже давно было принято. То, что Гитлер еще имел свободу выбора, было иллюзией — даже если в нем самом еще сохранялись задатки для более высокого развития. Он подчинился закону свободного падения, и падение как будто вело его к вершинам власти, но на самом деле — втягивало во все более и более глубокую зависимость.
Гитлер — не диктатор. Но он и не соломинка, плывущая по течению. Он всегда умеет оказаться на стороне сильного. Он неоднократно повторял, что слабых нужно выбирать в противники, а сильных — в союзники. Это звучит весьма банально, но в этом — суть любой политической работы. И вот чего Гитлер избегал прежде всего: он никогда не противопоставлял себя своими гауляйтерами. Каждый из этих людей был в руках Гитлера, но все вместе они держали Гитлера в своих руках, и он умел вести себя с ними таким образом, что при возникновении разногласий большинство всегда было на его стороне. Секрет его руководства заключался в том, что он наперед знал, как решит большинство гауляйтеров и соглашался с этим решением еще до того, как гауляйтеры успевали что-либо сказать. Таким образом он всегда оказывался прав, а возражающие — неправы. Гауляйтеры ревностно следили за соблюдением собственных прерогатив. Они никого не допускали в свой круг. С твердым единодушием они отвергали все попытки ограничить их права или их независимость. Гитлер был зависим от них. И не только от них.
Гитлер — не диктатор; силы, скрывающиеся за его спиной, движут им, часто даже помимо его воли. Итог действия этих сил — его постоянное продвижение вперед. Из его политики получилось нечто совсем иное, чем он представлял себе вначале. Он подвел черту под суммой сил и стал их общим знаменателем. Он остался наверху, но потерял независимость в принятии решений.
Мои собственные отношения с партией зашли в тупик. После моего возвращения из Женевы партия потребовала отменить данцигскую конституцию, начать борьбу за освобождение от опеки Лиги Наций и проводить бесцеремонную политику в отношении Польши. Для начала я должен был арестовать нескольких католических священников, распустить социалистическую партию и принять определенные меры против еврейского населения. Я отказался. Со своей стороны, я потребовал срочно девальвировать гульден и объединить усилия правительства для борьбы с тяжелым экономическим упадком. Я запросил решение Гитлера.
Гитлер отсиживался на Оберзальцберге и ни с кем не хотел разговаривать. Я ждал его в Берлине. В особом меморандуме я изложил основные направления политики, единственно возможной сейчас для Данцига. Так как партия не оказывала мне никакого содействия, я попытался передать Гитлеру этот меморандум вместе с просьбой о встрече через министра иностранных дел фон Нейрата. Нейрат охотился на косуль. Мой вопрос его не интересовал. Кроме того, поддерживать 'скомпрометировавших' себя лиц было рискованно. Я попытался заинтересовать своим делом госсекретаря фон Бюлова. Он пообещал сделать все, что в его силах. Но я знал, что какие-то дальнейшие перспективы для осуществления моей политики имеются лишь в том случае, если я встречусь с Гитлером раньше, чем Форстер.
Я не знаю, попал ли мой меморандум в руки Гитлера. Даже если это случилось, то Гитлер вряд ли его читал. Гитлер не читал ни донесений, ни меморандумов. Разве что Ляммерс мог доложить ему о нем. Но Форстер все равно встретился с Гитлером раньше, чем я. Данцигского гауляйтера охотно принимали на Оберзальцберге.
Гитлер капитулировал перед собственным гауляйтером. Гитлер не принял меня для обсуждения моей записки. Тем самым мне было указано на дверь. Я отступил.
Гитлер много раз оказывал мне свою особую благосклонность. В долгих беседах он говорил мне многое из того, что наверняка не достигало ушей некоторых его гауляйтеров. Но оказалось, что он не был способен вырваться из паутины, связывавшей его со старыми товарищами. Он отдался в их руки. И он даже не мог воздать кому-нибудь должное, если его собственные гауляйтеры были против. В Берлине этого положения еще не замечали. Здесь еще долго питали те же иллюзии, которые в свое время были у меня: будто Гитлера можно вызволить из рук его 'соратников' и его политика сможет приобрести большую зрелость и постоянство. Здесь, в Берлине, многие еще полагали, будто сидя на местах и ожидая перемен, они выполняют патриотическую миссию. Но все их старания были напрасны. Озабоченные судьбами родины, эти люди один за другим теряли свое мнимое влияние и вынуждены были капитулировать перед гитлеровским 'кругом'. Сегодня они — презренные 'специалисты', мнение которых не имеет никакого веса.
Тогда, в осенние дни 1934-го, пока я еще не принял решение, я жил в христианском приюте в Берлине. В отеле, где я привык останавливаться, на этот раз было слишком много шпиков. Я сказался больным. Я знал, что ждет меня в этом отеле. Не исключено, что я уже никогда не смог бы возвратиться домой. Я попытался сделать все, что было в моих силах. Я сообщил некоторым наиболее влиятельным гражданам Данцига — в основном, тем, кто занимался вопросами экономики — о грозящей опасности и попытался добиться, чтобы они изложили все, что я слышал от них в личных беседах, в виде совместной жалобы на бесхозяйственность национал-социалистов. Это было необходимо, чтобы приобрести репутацию борца за политику разума, чтобы речь шла не просто о каком-нибудь обыкновенном личном соперничестве. Но в вольном городе Данциге не нашлось ни малейшего следа былого независимого ганзейского духа. Каждый, к кому я подходил со своей просьбой, не думал ни о чем, кроме собственной безопасности, и опасался 'поставить не на ту лошадь'. Эта внутренняя нестойкость немецкой буржуазии определила дальнейшую судьбу Германии. Возможно, что Гитлер лишь по своему исполнил неизменный приговор суда истории: ликвидировать немецкую буржуазию, так и не поднявшуюся до элементарных начал политического и духовного самосознания.
Поддержку я получил совсем с другой стороны. Все возможные соперники моего будущего преемника находили меня и предлагали свою помощь. Таким образом они пытались выдвинуться на первый план. Они советовали мне оставить в покос человека, которому Гитлер столь доверял и разделаться с другими, менее важными противниками, чтобы снова обрести точку опоры. Типичная национал-социалистическая тактика. Эти люди смотрели на все только с точки зрения борьбы за приобретение чинов и вытеснение соперников. И еще одна сторона была бы очень довольна, если бы я ликвидировал 'партийное хозяйство' в Данциге: я имею в виду рейхсвер. Один очень известный генерал воодушевлял меня прекратить это безобразие и показать пример всей Германии. Ведь я мог бы выслать этого гауляйтера из Данцига как неблагонадежного иностранца, арестовать всех главных партийных крикунов, организовать новое временное правительство на самой широкой основе и использовать профсоюзы как платформу для организации и вооружения рабочих отрядов самообороны. Такой шанс действительно существовал. Но это дело требовало совсем иной последовательности. Я не мог одновременно призывать оппозицию к соблюдению конституции и к государственному перевороту. Кроме того, через несколько недель мы потерпели бы финансовый крах, потому что не смогли бы обеспечивать собственную валюту без поддержки Рейха. В то время национал- социализм в Данциге можно было победить лишь легальным путем. И полгода спустя, это едва не случилось. Несмотря на большой террор со стороны партии новые выборы принесли национал-социалистам чуть-чуть больше половины голосов. Лига Наций могла бы отменить результаты этих выборов из-за допущенных незаконных приемов и организовать повторные выборы. Результатом была бы убедительная победа оппозиции. Но эта возможность была упущена.
Все это были лишь фантазии. Печальной судьбой Германии суждено было идти своим путем. Каков будет этот путь, нетрудно было предвидеть, зная субъективные условия, сложившиеся в ее руководстве. Гитлер избегал принимать решение. Фон Нейрат объяснил мне, что фюрер не имеет права выносить распоряжений насчет Данцига. Данциг — независимое государство, нельзя вмешиваться в его внутренние дела. Таким вот образом, безо всяких фантазий, Гитлер отклонил весьма неприятное требование Данцига.
Больной, в горячке, в полной изоляции я сидел в Берлине, зная, что гиммлеровские убийцы могут убрать меня в любую минуту. Мрачное будущее Германии, в котором были виновны все мы, ошибавшиеся и напрасно терявшие время, тяжелым грузом давило на мои плечи. В отчаянии я взял с ночного столика Евангелие, которое есть в любом немецком приюте, раскрыл его, и мой взгляд наткнулся на обнадеживающие слова: 'Но они немного успеют, ибо их безумие обнаружится пред всеми'. Я прочитал текст до и после стиха: о людях самолюбивых, гордых, надменных. О тех, кто от истины отвратил слух и обратился к басням, кто избирает себе учителей, которые льстили бы слуху.
Магия, знание и совесть
